Урса смотрит на набожных женщин. На их лицах читается восхищенное благоговение. Они глядят на ее мужа, как на чудо, ниспосланное им свыше.

Авессалом сворачивает пергамент.

– Таковы преступления фру Сёренсдоттер, в которых она созналась сама. И это лишь малая часть ее нечестивых ведьминских деяний. Фру Сёренсдоттер была ознакомлена с полным списком и поставила крест вместо подписи на протоколе допроса, который я передаю в суд.

С легким поклоном он отдает губернатору лист пергамента и возвращается на свое место. Со скамьи, где сидят комиссары, доносятся жидкие аплодисменты, расходящиеся по залу, как рябь по воде.

– Он блестяще провел дознание, – говорит Кристин. – Вы должны им гордиться.

Урса сдержанно кивает. Подавшись вперед, губернатор глядит сверху вниз на помост, где стоит подсудимая.

– Вы желаете что-то сказать, фру Сёренсдоттер?

Ничего. Один из стражников грубо толкает Кирстен, толпа улюлюкает и свистит.

– Вы желаете что-то сказать?

Стражник наклоняется ближе к ней, слушает, сморщив нос.

– Она сказала: «Никто», господин губернатор.

– Никто?

– Она так сказала. «Никто».

– Что ж, хорошо, – говорит губернатор Каннингем, вновь откинувшись на спинку кресла. – Фру Сёренсдоттер, вы обвиняетесь в особо тяжком преступлении, а именно в злонамеренном чародействе, и, получив ваше письменное признание, я должен действовать согласно королевскому повелению в рамках Закона против колдовства и волшбы, руководствуясь указанием, что любого, кто уличен в колдовстве, и отрекся от Господа нашего, и Святого Писания, и христианской веры, и поклонился дьяволу по собственной воле, следует без промедления предать огню и сожжению.

– Гореть ей на костре, – говорит Кристин.

Толпа взрывается воплями, и на этот раз губернатор не призывает присутствующих к порядку, а лишь повышает голос, объявляя назначенную дату казни. Уже послезавтра. Стражники хватают Кирстен, и она наконец выходит из сонного оцепенения и кричит, вскинув руки над головой:

– Господи, помилуй мою душу.

Ее незастегнутые рукава сползают к локтям, и Урса видит, что у нее на руках – вовсе не пятна грязи, а синяки, вернее, один сплошной страшный синяк, где-то лиловый, а где-то желтый, как их с Кристин платья.

* * *

Урса не осталась на обед у губернатора, хотя знала, что Авессалому это не понравится. Она сказала, что у нее жутко болит голова, и даже не соврала. Но если совсем уж по правде, у нее болело все тело. И болит до сих пор. Вернувшись в Вардё, она переодевается в доме фру Олафсдоттер, как она всегда называет его про себя, надевает платье попроще и посвободнее и идет к Марен, но той нет дома. Дверь, как обычно, не заперта. Урса заходит и садится за стол, решив подождать Марен внутри.

Здесь, в этой комнате – вдали от кошмарного зала суда, среди вещей Марен – ей сразу становится спокойнее. Хотя Урса больше здесь не живет, она себя чувствует как дома. Даже больше «как дома», чем раньше. Она мысленно репетирует, что скажет Марен, потому что той не было в зале суда, и Урса совершенно не представляет, как сообщить ей ужасную новость. Но когда дверь открывается, и входит Марен, Урса видит ее лицо и понимает, что та уже знает.

Урса тянется к ней, но Марен резко отстраняется.

– Эдне мне все рассказала. Они говорят, она вызвала шторм, – произносит Марен мертвым, бесцветным голосом. – И она созналась.

– Ее пытали, окунали в ледяную воду, – возражает Урса. – Она созналась бы в чем угодно.

– Но только не в этом. – Марен качает головой. – В чем угодно, но только не в этом. Ты не видела, Урса… Шторм налетел так внезапно, словно чья-то гигантская рука подняла волны и опрокинула лодки. – Она закрывает глаза. – Она никогда не созналась бы, будь это ложью.

Урса не разубеждает ее, не говорит о сплошных синяках на руках Кирстен.

– И все остальное… все правда. Она носила мужскую одежду, и это она предложила нам выйти в море, – говорит Марен. – Она единственная из всех нас никак не выказывала своего горя. Может, и вовсе не горевала.

– Ты же не веришь, что она ведьма, – хмурится Урса. – Ты не настолько глупа.

– Ты не видела, как это было. Шторм налетел, словно из ниоткуда. И рыба и вправду ловилась легко.

– Но у вас были сети?

Марен кивает, и Урса бьет кулаком по столу.

– Вот видишь? Они солгали. И Эдне, и Торил, они все солгали. И никто ее не защитил.

– Ты упрекаешь меня, что я не стала ее защищать? – Марен говорит очень тихо, но в ее голосе столько льда, что Урса невольно отшатывается.

– Я не это имела в виду…

– Ты сама мне сказала, что не надо с ним говорить. Ты сказала, что поговоришь с ним сама, и видишь, что получилось.

– Марен… – Урса не знает, что еще можно сказать. Она чувствует себя совершенно опустошенной.

– Я бы хотела остаться одна, если вы не возражаете, госпожа Корнет.

– Марен, что с тобой? – Урсе хочется хорошенько ее встряхнуть, но она не может заставить себя к ней прикоснуться.

– Если ты не уйдешь, уйду я. – Марен пытается встать.

– Нет, – говорит Урса. – Я уйду.

В дверях она медлит.

– Я пойду на сожжение. Послезавтра. – Она приняла это решение, как только услышала приговор, хотя ей не хотелось идти на казнь. – Будет трудно, но надо, чтобы она видела в этой жуткой толпе хоть одно дружеское лицо. Надеюсь, ты пойдешь со мной, Марен.

Ее подруга сидит, точно каменное изваяние.

– «Никто», – говорит Урса, наконец-то сообразив. – Ей кричали, чтобы она назвала имена сообщниц. Тех, кто ей помогал. И она сказала: «Никто». Она никого не хотела губить. Она хорошая женщина, и она тебя любит.

Марен смотрит на свои руки, сцепленные в замок.

* * *

На следующий день Урса не идет на суд над фру Олафсдоттер. Она тихо стонет, держась за голову, и Авессалом сам говорит, что ей следует отдохнуть. Нынешним утром, готовясь к выходу из дома, он на редкость разговорчив. Он доволен и счастлив, а Урсе хочется, чтобы он умер. Удивительно, как он не чувствует ненависти, исходящей от нее, словно жар от растопленной печи.

Урса весь день не встает с постели, изнывая от беспокойства и черной тоски. Ближе к вечеру снаружи доносятся возбужденные голоса женщин, возвращающихся из Вардёхюса, и она понимает, что завтра Кирстен будет гореть на костре не одна.

Авессалом выходит пораньше. Урса отказывается от кареты, говорит, что ей надо пройтись, прогуляться по свежему воздуху после целого дня, проведенного в постели. Он прижимает ладонь к ее лбу, и она знает, что лоб будет горячим – от нервов ее постоянно бросает в жар.