как-то под вечер спускался с Броккена. Широкие пространства вверху и внизу были заснежены <…>. Если днем, при желтоватом оттенке снега, уже были заметны слабофиолетовые тени, то теперь, когда от освещенных частей отражался усилившийся желтый цвет, тени нужно было признать ярко-синими. Когда же солнце наконец приблизилось к своему закату и луч его, весьма ослабленный сгустившимися испарениями, озарил весь окружающий меня мир великолепнейшим пурпуром, тогда цвет теней превратился в зеленый, который по яркости можно было сравнить с цветом морской волны, по красоте – со смарагдовой зеленью. Явление становилось все ярче, казалось, что находишься в сказочном мире»[690].

Итак, для этого зимнего путешествия на Гарц у Гёте было три веские причины: усвоение практических знаний по горному делу для работы в Горнорудной комиссии, избавление от чувства вины в долгом пути сквозь ветер и непогоду и гадание по Броккену: править! Удивительная игра света и тени под вечер стала еще одним подарком будущему теоретику цвета. Все это вместе легло в основу удивительной поэтической мистификации.

Глава четырнадцатая

Эпиграмма на возвышенное: «Триумф чувствительности». Самоубийство Лассберг. Участие в дипломатической миссии. Самоутверждение Веймара и Княжеский союз. В Берлине. «Править!» Смешанное и чистое. Рекрутский набор и «Ифигения». Храм искусства

Что есть человек, что Ты помнишь о нем»[691], – эту патетическую фразу Гёте записывает в своем дневнике в день восхождения на Броккен. Переживание возвышенного. После сильных поэтических чувств, нахлынувших на него в Гарце, по возвращении в Веймар Гёте решает обратиться к менее глубоким переживаниям. За несколько недель он пишет изначально задуманную как комическая опера, а затем переименованную в «драматический каприз» комедию-фарс под названием «Триумф чувствительности». 30 января состоялась премьера спектакля в постановке любительского театра; в главной роли (королева Мандандана) – Корона Шрётер, в роли короля Андрасона – сам Гёте.

На вершине Броккена Гёте ищет знаков судьбы, в пьесе он лишь насмехается над распространенным при дворе увлечением всевозможными оракулами. Королю Андрасону приходится бороться за свою жену с соперником – заезжим принцем. Андрасон обращается к оракулу с вопросом, как ему быть и что делать, однако смысл изречения оракула остается для него загадкой. Вместо того чтобы ломать голову над этим таинственным посланием, он подговаривает одну из фрейлин заманить принца в свои сети, чтобы тем самым отвлечь его от королевы.

Принц – карикатурное воплощение чувствительности. Он любит природу, но не любит комаров и муравьев, поэтому обзаводится искусственной природой – со всеми удобствами, «какие только могут создать стальные пружины и рессоры»[692]. Эта природа неизменно сопровождает его в путешествиях, в кои он отправляется с огромными ящиками, коробками и переносной беседкой. В мгновение ока в любом месте появляется желаемый уголок природы, наскоро слепленный из дерновых скамеек, цветов и кустарников. Из музыкальной шкатулки доносится пение птиц, а специальные кадильницы распространяют ароматы весны. Только содержимое беседки для всех оставалось тайной. Воспользовавшись отсутствием принца (он тоже ищет совета у оракула), придворные дамы проникают в беседку и находят там копию королевы – куклу, набитую соломой и сентиментальной литературой, начиная с «Новой Элоизы» Руссо и заканчивая «Страданиями юного Вертера». Так обнаруживается, что чувства принца вторичны и к тому же адресованы кукле. У него все ненастоящее – и природа, и «чувствительность»[693]. В конце концов все начинают смотреть на него как на шута, ему презентуют настоящую Мандандану и изображающую ее куклу, но он настолько погряз в искусственной жизни, что не в силах отличить одну от другой.

Премьера пьесы была приурочена ко дню рождения герцогини, реакция публики была неоднозначной. Кому-то показалось, что автор «Вертера» в своей новой комедии не только посмеялся над собой, но и проявил неблагодарность по отношению к своим чувствительным читателям. Эмилия фон Берлепш писала Гердеру: «Скажите же хоть что-нибудь о той странной пьесе, что состряпал Гёте! Якобы сатира не тех бедных девушек и юношей, которым он сначала сам вскружил головы своими сочинениями, а потом еще и выставил на посмешище. Что за странный человек! <…> Мне он противен до отвращения с его вечными метаниями между шуткой и чувством, слабостью и силой. И все сложнее составить связное представление о нем, исходя из того, что я о нем знаю»[694].

Насмешка Гёте над вертеровской чувствительностью могла удивить лишь тех, кто невнимательно читал «Вертера», ибо в романе главный его герой как раз и изображен как молодой человек, начитавшийся соответствующей литературы и черпающий свои чувства не столько из жизни, сколько из книг. Стало быть, не только у принца в «Триумфе чувствительности», но и у его кумира Вертера во время излияний чувств слышен шорох страниц, но восторженные читатели «Вертера» его просто-напросто не заметили. В «Триумфе чувствительности» Гёте высмеивает это смешение литературы и жизни в тот момент, когда, очевидно, еще не утихшая мода на «страдания Вертера» в очередной раз приводит к трагическим последствиям.

Вечером 16 января 1778 года дочь полковника фон Лассберга совершила самоубийство. Несчастная любовь заставила ее прыгнуть с наплавного моста в ледяные воды Ильма, где она утонула. По этому мосту Гёте каждый день проходил, когда шел из своего садового домика в город. На следующий день, когда Гёте с герцогом катались на коньках по Лебединому пруду, утопленницу нашли и перенесли в ближайший дом, которым оказался дом госпожи фон Штейн. Сразу же послали за Гёте. Почему именно за ним? Было ли это указанием госпожи фон Штейн, или так решил слуга Гёте, бывший среди тех, кто обнаружил тело девушки? Было ли это как-то связано с немедленно распространившимися слухами, что когда Кристель фон Лассберг шагнула в воду, в кармане ее пальто лежал «Вертер»? Как бы то ни было, Гёте тотчас же пришел в дом, где находилась покойная, а вечер провел у Лассбергов, всеми силами стараясь утешить их и поддержать. На следующий день Гёте решает увековечить память о девушке и вместе с придворным садовником начинает копать неподалеку от места ее самоубийства небольшой грот, в котором можно было бы поставить бюст или урну. Гёте сам берется за кирку и лопату. «Мы работали до поздней ночи, – пишет он Шарлотте фон Штейн, – под конец уже я один копал до часа ее смерти, таким уж выдался этот вечер. На небе так чудесно сиял Орион. <…> Есть в этой манящей грусти что-то тревожно-притягательное, как и в самой воде, и мерцание звезд на небе и водной глади влечет нас к себе»[695].

Почему Гёте принимает столь деятельное