— А что это за штука у тебя на шее?

Он покосился на нее и снова на меня:

— Кузен?

— А? — Тут я вспомнил, что это сленг золотых. — А, конечно. Двоюродные братья. Просто братья, если хочешь.

— Брат, — сказал Ан. Улыбка обрушилась на его лицо — молчаливая и мощная, как извержение вулкана; я двинулся к Полоцки, Ан поскакал рядом. — Это экологариум. — Он показал мне штуковину, которая висела у него на цепочке. — Хочешь посмотреть?

Он выговаривал слова кратко, точно и отстраненно. Но уж если у него на лице проявлялись чувства, они были пугающе сильными.

— А, маленький! С микроорганизмами?

Ан кивнул.

— Конечно хочу посмотреть.

Он склонил голову и стащил цепочку, пригладив ею пух у себя на шее.

Я поднес экологариум к глазам.

Какая-то голубая жидкость, существенный пузырь воздуха и сгусток студня с черными точками внутри. Все это помещалось в прозрачном шарике размером с глазное яблоко. Шарик был вставлен в два кольца, одно в другом, таким образом, что мог вертеться во все стороны. На внешнем кольце крепилась изогнутая трубка с линзой размером с булавочную головку. Трубка вставлялась во втулку, — видимо, через нее полагалось смотреть, что происходит в шарике.

— Он работает по замкнутому циклу, — объяснил Ан. — Нужен только свет. Любая частота годится, за исключением синего с самого края спектра. А его отрезает корпус.

Я посмотрел в медный окуляр.

Я бы поклялся, что в шарике не меньше сотни жизнеформ и у каждой от пяти до пятидесяти стадий развития: споры, зиготы, семена, яйца, и все это становится по очереди личинками, куколками, бутонами, воспроизводится половым способом, сизигией, делением.

— Весь экологический цикл занимает около двух минут, — сказал рядом Ан.

Губчатые скопления, похожие на заросли красных лотосов, жались к воздушному пузырьку. Каждую секунду одно из них выпускало в воздух облако черных частиц, похожих на мятую копирку. На эти частицы тут же набрасывались крохотные мошки, которых трудно было разглядеть даже в объектив. Черное становилось серебряным. Серебряные комки падали обратно в жидкость, подобно каплям ртути, и дрейфовали к студню, который испускал пену. Что-то в этой пене заставляло серебряные шарики менять курс. Они краснели, выпускали нити, отращивали пузырчатую массу и на границу жидкости с воздухом прибывали уже в виде лотосов.

Лотосы могли бы размножиться и заполнить собой все пространство, но каждые восемь-девять секунд бо́льшую их часть пожирал рой зеленых инфузорий-туфелек. Я не понял, откуда они брались; я ни разу не видел, чтобы они размножались делением или чтобы их кто-нибудь ел, но они, кажется, имели какое-то отношение к колючим шарам — я так решил, потому что в жидкости плавали либо туфельки, либо колючие шары, но никогда те и другие вместе.

Черная спора в студне принялась извиваться и вырвалась на поверхность уже в виде белого червя. Уставший от борьбы червь отложил яйца, отдохнул, отрастив за это время плавники и хвост, и всплыл на воздух, где сделал еще одну кладку яиц среди лотосов. Его плавники становились все больше, хвост отсох, проявились синие и оранжевые пятна, и вот он уже взлетел причудливой бабочкой и запорхал по воздушному пузырю. Вероятно, мошки, которые серебрили черных детенышей лотоса, ели это цветное создание — оно становилось все тоньше и тоньше и наконец исчезло совсем. Яйца, отложенные среди лотосов, проклюнулись, и из них вылупились существа, похожие на раздутых рыб — каждая проплыла обратно сквозь слой пены, изрыгнула комок студня, прибавив его к массе студня на дне, и сдохла. Яйца из первой кладки не сделали ничего особенно интересного, только превратились в черные споры, когда их покрыл достаточно толстый слой студня.

Все это происходило в калейдоскопе хрупких, вянущих цветов и разноцветных, словно покрытых драгоценными камнями, паутинок, лиан и червей, грибов и медуз, симбиотов и сапрофитов. Радужные стада водорослей дефилировали туда и сюда, как сверкающие конфетти. Что-то покрытое грубой коркой, такое большое, что его можно было разглядеть невооруженным глазом, распласталось на стене, пожирая студень и хлопая светочувствительными глазками, а прилив омывал его трепещущие жаберные щели.

Я опустил экологариум и заморгал:

— Какая сложная штука. — Я вернул ее Ану.

— Не очень. — Он надел экологариум на шею. — Мне пришлось две недели вести записи, чтобы разобраться, что к чему. Вы видели большого?

— Который подмигивает?

— Ага. Его репродуктивный цикл длиной примерно в два часа, и это поначалу сбивает с толку. Все остальное происходит так быстро. Но когда я увидел, как он спаривается с тварью, которая похожа на паутину с драгоценными камнями, — то же существо, только другого пола, — и посмотрел, как их отпрыски складываются в инфузорий-туфелек, а потом снова распадаются, я сразу понял, в чем дело…

— Единый организм! — воскликнул я. — Вся эта штука — единый организм!

Ан энергично закивал.

— Иначе он не мог бы существовать в замкнутом пространстве. — Его ухмылка исчезла, будто окно захлопнули. Лицо стало очень серьезным. — Даже после того, как я увидел спаривание этого большого, мне понадобилась еще неделя, чтобы понять — это все одно существо.

— Но если большой спаривается с паутиной и производит на свет инфузорий… — начал я. Когда я догадался, все остальное уже логично вытекало друг из друга.

— Вы уже видели экологариумы?

Я покачал головой:

— Совсем не такие. Я видел нечто похожее, но тот был гораздо больше, около шести футов шириной.

Серьезность Ана сменилась ужасом. Я имею в виду, что его совершенно буквально затрясло.

— Как же можно… разве можно все увидеть в таком огромном объеме? Тем более — каталогизировать? Вы сказали, что это у меня экологариум сложный!

— Эй, ну-ка успокойся. Успокойся! — сказал я. Он тут же успокоился. Прямо вот так. — Тот был гораздо проще.

Я объяснил в меру своих возможностей, как выглядел экологариум, сооруженный много лет назад нашими детьми.

— О, — сказал наконец Ан, и его лицо стало бесстрастным, как раньше. — Значит, макроорганизмы. Все просто. Да. — Он посмотрел на мостовую. — Очень просто. — Он поднял голову — черты лица снова исказились каким-то чувством; я не сразу понял каким. — Но я не понимаю, зачем он тогда нужен.

Он двигался с удивительной уверенностью; его нервозность была кошачьей, а не человеческой. Но так уж устроена физиология золотых.

— Ну, — сказал я, — идея была в том, чтобы продемонстрировать детям круговорот жизни.

Ан звякнул цепочкой:

— Эти штуки нам дали для того же самого. Но ваш был слишком примитивен. Так что демонстрация вышла не очень убедительной.

— Это с твоей точки зрения. Вот у меня в детстве вообще была только колония муравьев. Я вырабатывал представление о мире, глядя на кучку насекомых, бегающих между двумя стеклянными пластинами. Думаю, я получил бы более реалистичное представление о жизни, глядя на двух крыс, бегающих в колесе. Или, может быть, на тороидальный аквариум со стаями акул и пираний — пускай гоняются друг за другом по кругу…