«грозящий», такой, каким был в дни своих высших торжеств — при Аустерлице и в Тильзите.

В сражении при Аустерлице Наполеон наголову разгромил союзную русско-австрийскую армию. Русские потеряли 21 тысячу человек убитыми и пленными, 199 орудий, французы — до 12 тысяч человек. Среди пленных оказались восемь русских генералов. Александр I бежал с поля битвы. С ним были врач, берейтор[72], конюший и два лейб-гусара. Когда царь остался с одним гусаром, он слез с лошади, сел под дерево и разрыдался — это было первое с Нарвы генеральное сражение, проигранное русскими, и, конечно, реакция в стране на случившееся оказалась самая негативная.

Великий поэт явно отдавал предпочтение Наполеону, для него он герой «во цвете здравия и мужества и мощи». Александр же — лживый, подлый и коварный неудачник, волей случая вознесённый на самый верх монархического олимпа Европы. Он душитель свободы народов, которые для него всего лишь «безумная толпа». А для Пушкина понятие «свобода» было священно, поэтому такое обострённое неприятие им императора Александра I, главного организатора и руководителя Священного союза, подавившего народные движения начала 1820-х годов.

Пожалуй, нигде и никогда осуждение Александра за его негативную роль в подавлении либерального движения в Европе не звучало у Пушкина столь определённо, как в стихотворении «Недвижный страж». На фоне демонстративного и наглого попрания царём воли народов даже Наполеон, оставивший после себя гекатомбы трупов, оказался для Пушкина фигурой более предпочтительной, чем правитель собственной страны. Для поэта Наполеон — венчанный воин, строитель мировой империи на основе великих идей Французской революции.

* * *

Личность царя продолжала привлекать внимание Пушкина. На рубеже 1824–1825 годов он работал над биографическим очерком «Воображаемый разговор с Александром I»: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему:

— Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи.

Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал…» (8, 71).

Предполагаемая беседа с прославленным государем имела бы, по мнению поэта, один исход: «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму „Ермак“ или „Кочум“».

Но пока до Сибири дело не дошло, поэт забавлялся юморесками, в которых Александр I выглядит туповатым острословом и пошляком:

Брови царь нахмуря,

Говорил: «Вчера

Повалила буря

Памятник Петра».

Тот перепугался:

«Я не знал!.. Ужель?»

Царь расхохотался:

«Первый, брат, апрель!»

Говорил он с горем

Фрейлинам дворца:

«Вешают за морем

За два яйца!

То есть разумею, —

Вдруг примолвил он, —

Вешают за шею,

Но жесток закон» (2, 316).

В эпиграмме «На Александра I» Пушкин буквально в восьми строчках обрисовал весь жизненный путь царя:

Воспитанный под барабаном,

Наш царь лихим был капитаном:

Под Австерлицем он бежал,

В двенадцатом году дрожал,

Зато был фрунтовой профессор!

Но фрунт герою надоел —

Теперь коллежский он асессор

По части иностранных дел! (2, 350)

Об Аустерлице мы уже говорили. Что касается «фрунтового профессора» — это о шагистике, которой изнуряли армию. Были и другие минусы внедрения прусской системы в боевой подготовке солдат и офицеров. Вот фрагмент разговора Пушкина с великим князем Михаилом Павловичем по этому поводу. Беседа проходила в саду Аничкова дворца 16 декабря 1834 года[73].

— Что ты один здесь философствуешь? — полюбопытствовал князь. — Пойдём вместе.

Разговорились о плешивых, Пушкин заметил:

— Вы не в родню, в вашем семействе мужчины молодые оплешивливают.

Михаил Павлович понял намёк и дал своё пояснение:

— Государь Александр и Константин Павлович оттого рано оплешивели, что при отце моём носили пудру и зачёсывали волосы; на морозе сало леденело, и волосы лезли (8, 58).

Плешь — это всё, что осталось у Александра от воинской науки папаши. Не лучше получилось у царя и с попыткой верховодить в международных отношениях, убедительным примером чего является отказ (под давлением коллег по Священному союзу) от помощи восставшей Греции. Поэтому Пушкин величал царя асессором «по части иностранных дел», то есть чиновником 8-го класса по Табели о рангах, что в армии соответствовало тому же капитану.

Словом, при всём внешнем блеске правления Александра I («Он взял Париж, он основал лицей») великий поэт внутренне так и не принял его как историческую личность, сопроводив иронией даже на тот свет. «Говорят, ты написал стихи на смерть Александра, — укорял он Жуковского в январе 1826 года, — предмет богатый. Но в течение 10 лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрёк ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры — глас народа» (10, 199).

«Портрет»

Одному из своих стихотворений Пушкин предпослал эпиграф, который раскрывает его смысл, — «Что есть истина?» Для поэта было истиной, что великий человек без сердца, без простых человеческих чувств и нравственности не может почитаться героем, какие бы свершения ни венчали их. Антигероем для поэта был Александр I. Уже на заре своей юности Пушкин интуитивно почувствовал к нему недоверие и, работая над стихотворением «Воспоминания в Царском Селе», признавался, что личность царя не вдохновляет его.

А когда юный выпускник лицея узнал о неприглядной роли Александра I в судьбе собственного отца, он совершенно пал в его глазах, что отразилось на его творчестве: «Вольность», «Двум Александрам Павловичам», «Сказки» («Ура! В Россию скачет кочующий деспот»), «Кинжал», «Недвижный страж», отдельные строфы в романе «Евгений Онегин». Более того, поэт помышлял об убийстве царя, в чём признавался ему в письме от 22 сентября 1825 года, к счастью, не отправленном адресату (10, 791).

И вот при таком настрое к покойному государю Александр Сергеевич стал свидетелем культа его личности, возведения убийцы отца в ранг Благословенного, царя царей и русского Агамемнона. Славословие почившего, приписывание ему всех заслуг по итогам Отечественной войны и заграничных походов возмущали поэта. Это было лицемерием власти и напоминало ханжество самого Александра I. Итогом раздумий поэта стало стихотворение «К бюсту завоевателя» (1829):

Напрасно видишь тут ошибку:

Рука искусства навела

На мрамор этих уст улыбку,

А гнев на хладный лоск чела.

Недаром лик сей двуязычен.

Таков и был сей властелин:

К противочувствиям привычен,

В лице и в жизни арлекин (3, 144).

При жизни Пушкина стихотворение не печаталось — слишком узнаваем был портрет «завоевателя». Кстати, о названии.