Я ушел от них. Когда погасил лампу, стало видно, как за окном по небу низко тащились лохмотья туч.

На противоположной стороне улицы фонарь. Он кладет на потолок дрожащую, уродливую тень от медного коня со всадником, стоящих на камине.

Какой бесконечно длинный день прожил я!

ГЛАВА VII

Ранним утром я вдруг поднялся со своего ложа, чего-то испугавшись, и сделал безотчетное движение снова лечь, свернуться. И только поймав себя на этом намерении, окончательно проснулся. Ночью мне чудилось, что я продолжаю спать под диваном в купе вагона и должен, по возможности, оставаться неподвижным.

Еще не зная, что предприму в этот день, я рывком оделся и быстро привел в порядок вещи, которые мне служили постелью: сложил отдельно постельное белье, подушку, плед, свернул тюфячок, снял его с кушетки. Открыл форточки. Эти обязанности значились в неизвестно кем установленных правилах для кочующих ночлежников: как можно меньше хлопот для тех, кто приютил тебя. Я огляделся: подмести бы комнату, да веничка нет… И я не разрешил бы этой проблемы, не войди тотчас Груша.

— Встали? Такую рань! А я крадусь, — не разбудить бы. Гости к вам…

— Гости?.. Дворник? Околоточный?

— Никакой подобности. Господин, вальяжный такой из себя. Одет в подбор под барина, бровями строгий, а взгляд не сердитый. От нашей барышни показал записку… чтоб я его к вам допустила.

Вошел Михаил.

Я затревожился, заторопился:

— Что случилось, Миша?

Он не спешил с ответом. Высмотрел себе глубокое кресло, окунулся в него, как будто жалуя его своей милостью, и сейчас же достал портсигар карельской березы. Это у него не барство. Недоест, а портсигар заведет подороже. Последнее время он играет в литератора, это любимая его роль. Наверное, ему попался на пути какой-нибудь журналист или литератор с таким портсигаром и с такой же развалкой. Усевшись поудобнее и закурив, он сказал:

— Плохие новости.

— Или с Сундуком беда?

— Потому-то к тебе Клавдия и послала меня…

— Сундук арестован?

— Этого не знаю, известно только, что на утро он назначил мне встречу… и не заявился. Я прождал зря. Это же небывалый для него случай. А дела к нему важнейшие. Плохо, плохо все оборачивается…

— А ты расскажи прямо, что случилось.

— Случилось то, что статья Сундука не пойдет в журнале, отвергнута.

— Кем?

— А так называемым или так себя называющим бюро профессиональных союзов. Журнал, ты знаешь, является их органом. Заседание бюро было назначено вчера вечером внезапно, кто-то из меньшевиков потребовал. И вопрос о статье на заседании выплыл тоже внезапно. Заседание уже подходило к концу. Видят — Сундука нет. Меньшевики перешептываются: «Уже поздно, теперь он не явится». А я так думаю, что его просто не известили… И хлоп! В текущих делах вносят экстренное заявление о статье Сундука. А я, загодя, всех, кого надо, с ней познакомил. И пошли тут разговоры-крики, что, мол, статья раскольничья, статья противоречит курсу на сближение фракций… А в уголке сидел и все время молчал, только глазами поводил, вроде как командовал… Александр Федотович.

— Благов?

— Он самый. Его нам в начале заседания так рекомендовали: «Приехал и примет участие в нашей работе видный деятель профессионального движения и рабочей кооперации, литератор, ученый, недавно вернулся из ссылки».

— Я все это знаю.

— Ну вот, он вдруг спрашивает меня: «А ваше мнение, редактор?» Не успел я ему ответить, а он уже обращается к Связкину, — тот председательствовал: «Если, говорит, товарищ Михаил как редактор будет настаивать на помещении статьи, то придется нам менять редактора». Тогда я, конечно, попытался защищать статью…

— И что же?

— Чего что же? Дело повернулось так, что если не снимешь статью, то тебя самого снимут. Я боролся как мог. Но, в конце концов, что важнее, Павел, — сохранить за нами позицию редактора и уступить им, не пускать статью Сундука, или упереться?.. И тогда все равно и статью не напечатали бы, и редактора они другого, своего, посадили бы.

— И что же, Миша?

— Я сказал, что статью снимаю. Тогда поставили на голоса. И записали в протокол, что статья Сундука, как раскольничья, отклонена единогласно.

— Единогласно?

— Ну да, единогласно… Что ж мне было делать-то? Вот и я хотел с Сундуком посоветоваться, как дальше быть…

— А что тут советоваться, Михаил? Поступил ты как кисляй, как самый размагниченный примиренец… Что толку из того, что ты остался редактором? Какой ценой остался? Ты теперь будешь мальчиком на побегушках у Благова, густопсового ликвидатора. Ты отдал журнал ликвидаторам, да еще прикрыл это предательство своим большевистским именем.

— Ну, это уж, Павел, ты завираешься и говоришь действительно как отпетый раскольник. Нам все-таки при нынешних условиях надо дорожить единством.

— Но во имя чего единство и для какого дела? Для того чтоб плясать под дудку ликвидаторов?

— А что теперь делать?

— Тебя, по-моему, надо отозвать. Ты уже нас не представляешь больше. Ты «единогласен» с ликвидаторами.

— А кто это имеет право меня отозвать? Московского комитета нет, это раз. А два — ты же знаешь о курсе на единство.

— А ты этот курс откуда знаешь? У тебя есть на этот счет точная партийная директива? Пойди-ка сейчас к рабочим и расскажи, как ты спасовал перед Благовым. Они тебя осмеют и выгонят в толчки.

— Никуда я не пойду. Подождем, узнаем, взвесим, тогда и решать будем.

— А по-моему, ждать нечего. Цена твоей позиции ясна, и мне ясно, как надо по этому случаю поступить.

— Что ж ты намерен сделать в мою защиту?

— В твою защиту? Пусть тебя защищают ликвидаторы. Мы тебя не будем считать нашим редактором.

— Вот оно! Чуть что — и уже «не наш»…

— Если ты честен, Михаил, тебе надо самому уйти и просить нас, чтоб на твое место мы выдвинули настоящего большевика.

— Значит, по-твоему, я не настоящий.

— По твоему поведению сужу.

— А если я добровольно не откажусь от редакторства и буду защищаться?

— Все равно, своего доверия мы тебя лишим.

Михаил «трагически» развел руками:

— Вот уж действительно полное игнорирование курса на единство! Дальше идти некуда: раскольничья у тебя политика.

Михаил вышел из комнаты, не простившись. Признаться, в глубине души я был растерян: вот какое сложное положение создается с самого начала! Снова постучала Груша.

— И еще к вам гости… Наша барышня и с нею какой-то с проседью, весь умытый, на голос аккуратный, тихий.

Вошли Клавдия и Связкин. Клавдия была бледна, Связкин натужно, старательно сумрачен. Весь их вид говорил, что случилось что-то необычайное.

— Сундук арестован! — сказал Связкин, то сжимая, то разжимая кулачки,