кабинете начальника станции, как этот человек умеет владеть собой… Что же ему помешало в закрытом купе, когда нас никто не видел, не слышал, подать мне хоть какую-нибудь помощь? На жандарма, арестовавшего меня, он смотрел на вокзале с нескрываемым презрением, и умная была тогда у него в глазах печаль… Отчего же он меня в купе так сторонился?..

А сейчас… нет, не удивление было на его лице от неожиданности, а стыд. Вел он себя в вагоне мерзко; как будто и сделал хорошее дело — спас революционера, а чувствованьица у него при этом были не достойные настоящего человека… «Чистоплюй, либералишка», — подумал я и поймал себя на нараставшей во мне неприязни к моему «благодетелю». А как ведь он мне понравился на вокзале! Бывают такие встречи, которые хороши только как мимолетные, а при повторении тускнеют или раздражают.

— Никандр Дмитриевич Филоматицкий, штабс-капитан, мой друг и достойнейший офицер. Знакомьтесь, Павел…

Штабс-капитан стоял как связанный. Много, наверное, разнообразных и, может быть, противоречивых соображений и предрассудков боролось в нем. Я чуть поклонился и, избегая рукопожатия, сел к столу. Чесались руки сразиться и растрепать какие там ни на есть житейские его «принципы». Но не до того мне было в этот беспокойный вечер, когда мой друг Сундук, может быть, уже в тюрьме…

— Что такое с вами, Павел? Что такое с вами, Никандр Дмитриевич?

Профессор, конечно, не мог не заметить странности нашей встречи.

— Вы знакомы, что ль? Ей-богу, знакомы!

Я молчу. Пусть первым скажет офицер, мне хочется испытать его.

Профессор усаживает нас за стол. На столе много вина.

— Знакомы ли мы? Наши занятия слишком далеки друг от друга, — отвечает офицер, — нас мог бы свести разве случай…

Я решаю поддразнить:

— Какой же это, на ваш взгляд, был бы случай: добрый или досадный?

— Не безразличный для обеих сторон… так полагаю… не безразличный!

— Вы… две противоположности, — неожиданно говорит профессор.

— Не при всех обстоятельствах обязательно мы противоположности… — говорит офицер. На его лице как будто против воли зажигается и тотчас соскальзывает улыбка. Он опять начинает мне чем-то нравиться.

— Хорошо сказано, — цепляется за брошенный крючок для разговора Иван Матвеевич, — хорошо сказано. Именно, именно так. Несомненно, вы оба исходите из какой-то одной и той же посылки.

— А например? — спрашивает офицер.

— Я имею в виду любовь к своему отечеству… Так я говорю, Павел?

Я снова медлю с ответом: пусть, пусть раскроется офицер.

— Вот как? — отзывается он. — Для одной из сторон это, бесспорно, так. Но верно ли это будет для другой?

Только из вежливости он придает словам вид вопроса, а на самом деле у него это звучит как утверждение своего превосходства над революционером. Ему кажется, что он нашел плацдарм, на котором, завяжись спор, он выйдет победителем.

Нет, такой позиции я ему не отдам!

— К какой же из этих двух сторон вы относите себя? — говорю я. — Действительно ли служите вы отечеству или только людям, которые распоряжаются отечеством в своих корыстных интересах?

— Вы ошибаетесь, корыстные интересы тут ни при чем, армия охраняет все то благородное, что создано родиной на протяжении веков и что является ее устоями.

— Разве только благородное? Я что-то не слыхал, чтобы вы, офицеры, делали различие и, скажем, боролись с «неблагородным» в устоях. И затем — неужели только прошлое вами охраняется? А о будущем своего отечества вы не думаете? Ведь мир не стоит на месте… Какому же будущему вы служите?

Офицер не нашелся что сказать. Вмешался профессор:

— Знаете, Павел, я не могу без раздражения слышать, когда вы говорите о будущем… Будущее для вас, — по-моему, только оправдание вашего безразличия к немедленному улучшению настоящего. Мы вот тут с Никандром Дмитриевичем до вашего прихода скорбели и предавались горькому сетованию на непорядки на нашей дорогой Руси… Никандр Дмитриевич говорил об армии, об ее печалях…

Профессор обратился к офицеру:

— Вы разрешите коснуться этого предмета… Мы здесь люди свои… вы можете быть спокойны…

Иван Матвеевич снова налил всем вина.

— Пожалуйста… — с несколько подчеркнутым вызовом сказал офицер, — я не скрываю… Если позволите, то я готов сам объяснить. Я рассказал до вас Ивану Матвеевичу о том, как лучшая часть офицерства скорбит и, скажу даже, негодует по поводу нынешнего состояния армии… Мы только что пережили тягостный позор… На наших глазах австрийцы проглотили, аннексировали Боснию и Герцеговину… и мы, Россия, вынуждены были, главным образом из-за нашей военной неподготовленности, оставить на произвол немцев эти две беззащитные славянские области. Или вот другое: предположено перевооружить нашу артиллерию… Я сам — артиллерист… Перевооружение намечено закончить только к тысяча девятьсот шестнадцатому году, к тому времени, когда кончается срок разорительнейшего для нас торгового договора с Германией… И что же, вы думаете, будем мы готовы хотя бы к этому году? Нет!.. При нашей рутине, воровстве, измене?.. Нет, нет…

В голосе офицера я заметил нотки искренней печали. Он очень возбудился:

— Но дело не только в том, сильны мы сейчас или не сильны. Скажите, какими идеалами мы могли бы сейчас увлечь и повести за собой славянские народы, которых мы оставили без поддержки, какие перспективы мы могли бы открыть перед ними?

— То есть какое будущее, хотите вы сказать, могли бы мы им обещать, не зная и не задумываясь сами о своем собственном будущем? — спросил я его прямо в лоб. Он говорил, по-видимому, искренне и страдая, но у меня не было никакого желания щадить его.

Но тут снова вмешался профессор:

— Нет, Павел, не надо возвращаться к спорам о будущем. Пожалуйста, ближе к земле! Вернемся к настоящему. Будет яснее, если мы возьмем не армию, а экономику, хозяйство. Приведу простой пример. Скажите мне: вот вы, революционеры, утверждаете, что любите отечество и собираетесь в далеком будущем разработать практическую программу возрождения России, — а знаете ли вы что-нибудь о программе индустриализирования России, программе, набросанной нашим великим ученым Менделеевым? Хорошо, очень рад, киваете головой — значит, знаете. А почему же со всей свойственной вам энергией и страстью не поработать бы вам над ее осуществлением? Ну, если уж не поработать, — на это ведь нужны специальные знания, которых у вас, революционеров, может быть, и нет, — то хотя бы оказать поддержку тем, кто над ней хотел бы работать, то есть отчего бы вам не помогать вашей пропагандой тем людям, — я имею в виду наших ученых, — которые пытаются привлечь внимание широких общественных кругов к отдельным сторонам перестройки хозяйства России? Тут дела непочатый край. Критикуйте сколько угодно, но, ради бога, призывайте к конкретному делу. Возьмите лично меня…