Всё просто, и главное — под рукой: ручка, блокнот и — любые книги отечественных писателей, которые можно выписать в библиотеке. Он приходил в библиотеку, выписывал в читальный зал книги-бестселлеры детективного жанра — абонементы в эти годы, наверное, уже стали платными — и скрупулёзно конспектировал оттуда в свой блокнот основные сюжетные линии самых успешных книг.

— Чушь… — презрительно бросил Воронов. — Он же сам только что это подтвердил, этот мальчишка. Я ничего не мог забрать с собою в прошлое, даже свой блокнот. Чего ради тогда делать записи, когда ты никогда не сможешь ими воспользоваться в своем реальном времени? У меня ведь голова — не склад, и тем более не библиотечный архив.

— Резонно, — проговорил Воротынов, однако Владимир Аркадьевич лишь криво усмехнулся. Уж он, старый газетный волк, точно понял, что я собирался сказать в следующую минуту.

— У меня сейчас идут экзамены, — напомнил я. — Вступительные, в университет. И любой, кто готовился к экзаменам когда-нибудь и куда-нибудь, хорошо знает, что есть такое понятие — зрительная память. Для того-то на самом деле и существуют шпаргалки: когда-то их пишешь, у тебя активизируется зрительная память, ты волей-неволей классифицируешь и систематизируешь в своей голове, про себя тот материал, который надлежит запомнить. И даже если ты не воспользуешься шпаргалкой на экзамене, например, у тебя просто не будет такой возможности, эта зрительная память тебе поможет. И господин Воронов прекрасно об этом знает, иначе он не конспектировал бы ключевые идеи сюжетов чужих детективных романов в своем блокноте.

— Так, значит, все эти авторы пособий и справочников… — недоверчиво пробормотал Сотников.

— Именно, — кивнул я. — Я абсолютно уверен, что это те авторы из будущего, которых господин Воронов обокрал, банально своровав сюжеты и сюжетные ходы из их книг. Возвратившись в будущее, он принялся торопливо вставлять чужие книжные идеи в собственные романы и повести. Тем и прославился. А временное пространство из-за этого непрерывно менялось, и ворованные сюжеты уже не могли прийти в голову их истинные владельцам, тем, кому они были изначально предназначены богом, эти сюжеты и идеи.

Я видел, как Сотников поморщился при моих последних словах. Что ж, в жизни мне встречалось немало отъявленных атеистов, и, как правило, это были не самые худшие знакомства.

Конечно, я бы мог сказать кое-чтоещё. О том, что этот Воронов нагло и беззастенчиво обокрал целую кучу писателей, хороших людей, талантливых литераторов, чьи имена должны были уже двадцать лет спустя вспыхнуть яркими звездочками на издательском небосклоне советской детективной литературы, некоторые — подлинными сверхновыми, а иные — гигантскими ослепительными кометами. И теперь их творения были обречены вместо огромных бумажных тиражей, экранизаций и массированной рекламы в лучшем случае на жалкую участь ютиться в самых дальних и пыльных уголках общественных библиотек. И только самые напористые и настойчивые будут оставаться на слуху как авторы замшелых исторических романов и слезливой дамской прозы. Такими они будут, когда пройдет еще сорок лет, и никто из всех этих Соловьевых, Нагановых, Приказчиковых и Спецназянов даже и не подумают, что их писательские судьбы и издательские карьеры могли сложиться совершенно иначе, не в пример счастливее, если бы не некий Воронов, умудрившийся украсть самое ценное, что у них было — идеи и фантазии.

И за всё это Владлен Воронов обязан понести наказание. В конце концов, вор должен сидеть в тюрьме.

Но я промолчал. Судьбу этого мелкого человечишки, «голубого воришки», как назвали бы его знаменитые советские писатели, товарищи Ильф и Петров, есть кому решать и без меня. Вот только мне очень интересно — как?

Наступила, как пишут в таких случаях в книжках, неловкая пауза. И тут вор решил выступить в качестве собственного адвоката.

— Всё это — несусветная чушь, фантазии ребенка, — поджал губы Воронов. — Кому вы верите? Этому мальчишке? А откуда ему знать, кто должен был стать мастером детектива, а кому не повезло? Откуда?

И он вдруг так пристально взглянул на меня, что меня аж мороз прошиб: а, ну, как этот тип догадывается, что я — оттуда? Да нет, не может этого быть.

Однако возникшая ситуация вдруг приобрела неожиданное и весьма радикальное продолжение.

Вместо ответа Сотников подошел к Воронову, задумчиво посмотрел на него и без размаха, но сильно ударил ему с правой в челюсть. Прямо как заправский боксер. Писатель моментально опрокинулся со стула и с грохотом повалился на пол как кегля.

— Этот… — Сотников указал на меня, — может и не знать. Но писатель Андрей Соловьев по удивительному стечению обстоятельств приходится мне довольно-таки близкой родней. Представьте себе. Он с детства был настоящим мастером сочинять и рассказывать друзьям увлекательные истории, в основном с детективными сюжетами. И уверяю тебя…

Он рывком поднял за шиворот испуганного, с посеревшим лицом, писателя и усадил его на стул.

— Самое наименьшее, чем наш Андрюша собирался заниматься в своей жизни — это писать брошюрки о разведении меченосцев и золотых рыбок. Он вынужден был этим заниматься, потому что не умел ничего, кроме как сочинять и писать истории. Ты обокрал его, скотина…Обездолил на всю жизнь.

Таким я Сотникова не видел ни разу за все дни нашего пока что не долгого знакомства. Мысленно сейчас я ему аплодировал. А Воротынов тем временем приподнял ладонь, призывая всех к вниманию.

— Думаю, на этой оптимистической ноте наша сегодняшняя краткая читательская конференция с товарищем писателем вполне может завершиться. У меня и нашего ведомства к товарищу Воронову остался еще целый ряд вопросов, на которые, полагаю, он не откажется дать нам исчерпывающие ответы. Но уже не здесь и пока не сейчас.

Удивительно, но Максим Юрьевич более не издал ни звука и не произвел ни единого жеста. Однако тотчас отворилась дверь, и в комнату, словно услышав его безмолвное приказание, вошли два человека с лицами, удивительно похожими друг на друга. Они без лишних слов взяли Воронова под руки и вежливо, но при этом весьма решительно вывели его из помещения.

Максим Юрьевич подошел ко мне и с чувством пожал руку. А затем проговорил неслышно, одними губами:

— Завтра к десяти ноль-ноль утра будьте готовы, за вами придет машина. Люди Одинцова завершили расшифровку ваших показаний. Почитаете, там немало интересного. До встречи.

И тоже вышел из комнаты. А я остался сидеть в большом недоумении.

Ночь пролетела стремительно, как скорый поезд. Проснулся я рано, задолго до будильника, и долго дул чай на кухне, сидя у раскрытого окна и с наслаждением вдыхая утреннюю августовскую прохладу. Я совершенно не помнил ничего из рассказанного мною одинцовскому доктору. Похоже, он все-таки и впрямь гипнотизер,