взять билеты в Петербург. Давид выедет к ним навстречу и предупредит в случае опасности.

– Но почему же вы не купили билета Жоржу? Ему, надеюсь, нечего опасаться. Зачем же ему оставаться тут? – заметил Андрей.

Ватажко не подумал об этом, но время еще не ушло, и Жорж мог бы поймать поезд.

Однако он решительно этому воспротивился.

– Решено было, что мы едем вдвоём, – заявил он, – и я не вижу причины, почему и мне не взять билета со второй станции.

Теперь он твёрдо решил не уступать, как бы в отместку за свою прежнюю податливость.

Андрей, впрочем, не противился.

– Хорошо, – сказал он, – едем вместе.

Он был рассеян, удручён и мало обращал внимания на то, что делалось вокруг. Тюрьма и Зинино письмо глубоко взволновали его и еще более усилили то хаотическое настроение, в котором он находился. Думы овладели им, и он еще не находил выхода из своих сомнений.

Они пошли втроём, причём Ватажко объяснял им, как достать лошадей и вообще устроить все к лучшему.

– Если вы, – прибавил он, – ничего не имеете против пешего хождения, то ничего безопаснее нельзя придумать. Всего каких-нибудь двадцать пять вёрст.

Такая мысль понравилась им, особенно Жоржу.

– А как же быть с нашим платьем? – спросил он. – Господам не полагается путешествовать пешком, а доставать крестьянскую одежду возьмёт еще день.

– Я постараюсь достать платье сегодня же, – сказал Ватажко. – Попробую у братьев Шигаевых – они мои приятели, плотники.

Новый план был очень хорош, так как давал возможность двинуться в путь рано утром. Ватажко побежал к своим плотникам.

Он вернулся очень поздно с большим узлом к себе на квартиру, где Андрей и Жорж приютились на ночь. Все уладилось как нельзя лучше.

В узле оказалось крестьянское платье на двоих и еще два холщовых мешка с разными предметами, какими обыкновенно запасаются странствующие плотники. Кроме того – что было всего важнее, – братья Шигаевы снабдили Андрея и Жоржа своими паспортами.

Андрей поручил Ватажко поблагодарить плотников за их услугу и обещал вернуть паспорта сейчас же по приезде в Петербург.

– Торопиться не к чему, – заметил Ватажко. – Паспорт старшего брата, Филиппа, можете держать сколько угодно. Кстати, приметы сходятся с вашими, да к тому же Филипп не побоится неприятностей с полицией из-за вас. Он вас очень полюбил.

– Как так? Не будучи даже знаком со мною? Оно выходит совсем романтично, – сказал Андрей с улыбкой.

– Нет, он знает вас и даже разговаривал с вами. Он был один из пятидесяти. Помните, как на одном из наших собраний один молодой рабочий, черноволосый, заявил, что ему револьвер не нужен, что он явится с топором за поясом: оно сподручнее. Он и есть Филипп Шигаев.

– Да? Так я хорошо его помню. Только забыл его имя. Однако нам долго разговаривать не полагается, – спохватился Андрей с внезапной резкостью. – Давайте ляжем спать. Завтра надо рано вставать.

Он боялся, чтобы начатый разговор не перешёл на последние ужасные события. Ему необходимо было отдохнуть физически и нравственно, а между тем связанные с таким разговором мучительные воспоминания окончательно лишили бы его сна.

«До завтра!» – сказал он самому себе, закрывая глаза с твёрдым намерением уснуть.

У него было смутное предчувствие, что завтра всё выяснится, всё решится. Это его слегка успокоило и помогло прогнать нахлынувшие мысли.

Он спал как убитый. Но зато проснулся раньше других. Вместе с первыми проблесками сознания в нём заговорило твёрдое убеждение, что ему сегодня предстоит выполнить важное дело, оставленное им недоконченным накануне. Он тотчас же вспомнил, о чем он думал перед сном, вспомнил посещение тюрьмы – и все то, что случилось вчера, все, что он пережил за эти дни, сразу всплыло перед ним.

«Сколько жертв! Зина погибла; Борис, Василий и Бочаров – тоже. Обе Дудоровы и много, много других похоронены заживо. Его самого арестуют не сегодня-завтра. И казнят. И кому какая польза от всех этих жертв?»

В его воображении всплыла картина толпы, возвращавшейся с места казни, и его обдало холодом. Но он прогнал от себя это видение.

Нет, не к тому привели его революционная практика и собственные размышления. Эти жертвы погибли недаром. Они – застрельщики, поднявшие дикого зверя с его логовища и поплатившиеся за то своей жизнью. Оставшиеся в живых товарищи должны теперь продолжать их дело.

Мысль, неопределённо бродившая в его душе со времени рассказа Дяди, теперь носилась над ним, как ястреб, описывающий круги над своей добычей, и в форме неумолимого вопроса требовала немедленного и окончательного ответа.

Полуодетый, он потихоньку двигался взад и вперед по комнате босиком, чтобы не разбудить Жоржа.

В его голове ясно формулировалась одна мысль: борьба с наёмными слугами деспотизма сделала свое дело. Теперь нужно напасть на самого царя, и он, Андрей, должен взять на себя это дело.

«А Таня?» – зазвенел внутри его какой-то голос.

Сердце его оборвалось на минуту, но ничем не ответило на мучительный призыв. Оно получило удар, но, как резиновый мяч, отдало его назад, не залившись кровью. Ввиду бесконечных, неизмеримых страданий России что значит их личное горе? Таня для него не только жена, она – друг, она – товарищ в великой борьбе. Она одобрит его решение и мужественно вынесет свою долю страданий.

Личные соображения не смущали его. Его волновала принципиальная сторона дела. Следует ли начинать эту борьбу или нет?

Андрей знал, что, каково бы ни было его личное мнение, окончательное решение будет зависеть от исполнительного комитета. Но он знал также, что есть случаи, когда внесённое предложение составляет половину дела, а есть дела, в которых половина так же важна, как и целое.

Серьёзность замысла и сопряжённая с ним ответственность заставили бы задуматься самого легкомысленного и недобросовестного человека, а Андрей не был ни тем, ни другим.

В его теперешнем настроении ответ напрашивался сам собою. Горечь неудачи, жажда мщения, тяжёлые испытания последних роковых дней, все то, что на время было задавлено в глубине души, теперь клокотало в его сердце, грозное и готовое каждую минуту прорваться наружу. Но он не давал воли своей страсти. Ему хотелось обсудить дело по существу, без всякого отношения к самому себе.

Нравственное право и справедливость замышляемого не подлежали для него никакому сомнению. Но своевременно ли, полезно ли было для освобождения страны вступить теперь на этот путь? Снова и снова обсуждал он этот вопрос, взвешивал его со всех сторон по возможности спокойно и хладнокровно, с внутренним трепетом человека, который ступает на зыбкий мост, переброшенный через пропасть, и с дрожью в душе