и двинулось во всей своей огромности, но неуверенно, вперед. «Остап!» – сказала уродица-дочь своим злым голосом. И теперь его узнали все. Это был один из слепых кобзарей, старец, кто ходил со своей двенадцатиструнной бандурой по деревням и пел про великую казацкую славу, про казацкие храбрость и верность, про их гетманов Кирдягу, Кукубенко, Бульбу и других героев, – и пел так, что все охотно слушали. Остап трижды низко поклонился в направленье, где, как он полагал, должна висеть икона (и там действительно находилась Знаменская, и, не зная точно, к ней он и обратился), после чего сел у печи и тихо спросил: «У кого я, собственно говоря, нахожусь?» – «У нас, батюшка, у Петра Акимовича, сапожника», – приветливо отвечал Петр, охочий до пения и радуясь нежданному гостю. «А-а, у Петра Акимовича, кто пишет образа», – сказал слепец, чтобы тоже выказать свою дружественность. Потом наступила тишина. В долгих шести струнах бандуры зародился звук, рос-рос и от коротких шести струн, ненадолго и как бы обессилев, вернулся назад, и это действие повторялось снова и снова, убыстряя темп, так что, наконец, глаза зажмурились от страха увидеть, как звук, неудержимо возносящий мелодию ввысь, когда-нибудь стремительно упадет вниз; но тут песня прервалась и уступила место прекрасному, сильному голосу кобзаря, и он, голос, заполнил весь дом и созвал из соседних домов людей, и они собрались у двери и под окнами. Но не о героях в этот раз пела песня. Уже совсем достоверной казалась слава Бульбы, Остраницы и Наливайко. На все века прочной казалась казачья верность. Не про их деяния говорила песня сегодня. Глубоко-глубоко, казалось, во всех, кто слушал, заснула казачья пляска, потому что никто не шевельнул ногой, не вскинул руку. Как голова Остапа, склонились все головы и отяжелели от печальной песни:

Нет правды на свете.

Правда – кто может ее найти?

Нет правды на свете, потому что вся

правда подчинена законам неправды.

Ныне бедствует правда в кандалах.

И неправда смеется над ней,

и мы видим, как она с панами сидит в золотых креслах и сидит в золотом зале с панами.

Правда лежит у порога и умаляет;

в гостях у панов несправедливость и скверна,

их приглашают с улыбкой во дворцы и подносят

несправедливости кубок, полный медовухи.

Ох, правда-матушка, матушка, придет еще,

может быть, крылат, как орел, муж, кто справедливым,

справедливым будет, да поможет ему Бог.

Он один поможет и ниспошлет справедливому легкие дни[209].

И головы приоткинулись, пусть устало, и на всех лбах застыла молчаливость; это поняли даже те, кто хотел бы поговорить. И после короткой задумчивой тишины снова заиграла бандура, в этот раз она уже стала понятней все разрастающейся толпе. Трижды пел Остап свою песню о правде. И становилась она каждый раз другой. В первый раз она была жалобой, при повторе показалась укором; и наконец, когда кобзарь с высоко вскинутым челом запел в третий раз, она звала, как череда коротких велений, когда прорвался дикий гнев из содрогающихся слов, и захватил всех, и устремил в широкое и в то же время боязливое воодушевление.

«Где собираются ратники?» – спросил молодой крестьянин, когда песельник поднялся. Старик, осведомленный обо всех передвижениях казаков, назвал ближний городок. Мужчины быстро разошлись, слышались короткие оклики, зазвенело оружие, и у ворот заплакали бабы. Не прошло и часа, как толпа крестьян, вооруженная, потянулась из деревни к Чернигову.

Петр поднес кобзарю ковш молодого вина в надежде побольше у него спросить-разузнать. Старик сел, выпил, но на многочисленные вопросы сапожника давал лишь краткие ответы. Потом поблагодарил и пошел. Алеша проводил его за порог. Когда они оказались на улице, одни в ночи, Алеша спросил:

– А все могут идти на войну?

– Все! – сказал старик и исчез, быстро шагая, как если бы он прозрел в ночи.

Когда все заснули, Алеша поднялся с печи, где он лежал в одежде, взял свое ружье и вышел. Во дворе он почувствовал, как в первый раз в жизни его кто-то обнял и нежно поцеловал в макушку. Обернувшись, он узнал в лунном свете Акулину, тут же торопливо и пришлепывая убежавшую в дом. «Мать!?» – замер он, и это, собственно говоря, все в нем и перевернуло. Какое-то время он колебался. Где-то скрипнула дверь, поблизости залаяла собака. Алеша закинул ружье за плечо и зашагал со двора, рассчитывая еще до утра догнать мужиков.

А в доме все притворялись, как если бы не замечали отсутствие Алеши. И только когда все снова уселись за стол и Петр увидел пустое место, он встал, пошел в угол и зажег свечку перед Знаменской Богоматерью. Тоненькую-тоненькую свечку. Уродица передернула плечами.

Тем временем Остап, слепой старец, уже пришел в ближайшую деревню и печально и нежно жалующимся голосом запел песню о правде.

Паралитик еще какое-то время ждал. Потом удивленно посмотрел на меня:

– Ну, а теперь почему вы не делаете заключения? Ведь здесь все, как и в истории про измену. Этот старик был Богом.

– О, а я и не знал, – сказал я, вздрогнув.

Сцена из венецианского гетто

Герр Баум, домовладелец, окружной староста, почетный председатель добровольной пожарной дружины и прочая и прочая, но, если говорить кратко: герр Баум, по-видимому, подслушал один из моих разговоров с Эвальдом. А что тут удивительного? Дом, где на нижнем этаже живет мой друг, принадлежит ему, Герр Баум и я знаем друг друга давно и только зрительно. Но на днях окружной староста остановился и приподнял шляпу ровно настолько, что из-под нее могла бы вылететь маленькая птичка, окажись она там. Он учтиво улыбнулся и тем положил начало нашему знакомству:

– Вы иногда путешествуете?

– О да, – сказал я, немного растерявшись, – бывает, путешествую.

Он доверительно продолжил:

– Я думаю, мы здесь единственные, кто был в Италии…

– Так, – я старался быть повнимательней, – да, в таком случае, разумеется, настоятельно необходимо, чтобы мы друг с другом поговорили.

Герр Баум улыбнулся:

– Да, Италия – это все еще нечто, ни с чем не сравнимое. Я всегда рассказываю о ней моим детям. Возьмите, например, Венецию!

Я остановился:

– Вы помните Венецию?

– Помилуйте, – простонал он, поскольку был слишком тучен, чтобы возмутиться без всяких усилий, – неужели же нет! Кто однажды увидел… О, Piazzetta[210], не правда ли?

– Да, – ответил я. – Особенно охотно я вспоминаю прогулку по