пока не засыпал, и даже еще некоторое время – во сне. Он охотно исполнил бы просьбу юношей; его самого мучило, что его безгласный, умерший прах зароют вместе с этими песнями, может быть, уже совсем скоро.

Но если бы он стал чему-то учить кого-нибудь, он точно бы вспоминал при этом своего Егорушку, и тогда – кто знает, что тогда произошло бы. Только потому, что он вообще молчал, никто не видел его плачущим. За каждым его словом таилось рыдание, и он всегда заставлял себя побыстрей и осмотрительней закрывать рот, иначе оно вырвалось бы вместе с горьким словом.

Старый Тимофей очень рано научил своего единственного сына Егора некоторым песням, и пятнадцатилетний мальчик мог уже петь больше песен и правильней, чем все старшие юноши в деревне, да и по соседству. И старик все равно имел обыкновение, по большей части по праздникам, если немного выпивал, говорить:

– Егорушка, голубок, я научил тебя петь многие песни, многие былины, а также предания о святых, почти на каждый день – по одному преданию. Но я, как ты знаешь, самый искусный песельник во всей губернии, и мой отец знал, так сказать, песни со всей России, а еще татарские истории. Ты еще слишком молод, и посему я тебе еще не рассказал прекрасные былины, где слова – что иконы и не идут ни в какое сравнение с обычными словами, и ты пока не научился петь эти песни, а их еще никто, будь он казак или крестьянин, не мог слушать и не заплакать.

Это Тимофей повторял своему сыну каждое воскресенье и во все многочисленные праздники русского года, то есть часто, пока тот после бурной стычки со стариком не исчез вместе с красавицей Устинькой, дочкой бедного крестьянина.

На третий год после этого случая Тимофей захворал, как раз тогда, когда один из многих странников, что из всех частей обширного царства тянутся в Киев, собирался в путь. Тогда-то Осип, сосед, пришел к больному:

– Я иду со странниками, Тимофей Иванович, позволь тебя еще раз обнять.

Осип не состоял в приятельстве со стариком, но теперь, когда он собрался в дальнее странствие, то посчитал, что с ним нужно попрощаться, как с отцом.

– Я тебя иной раз обижал, – вздыхал он, – прости меня, сердечный, это случалось по пьянству, а за это прощают, как ты знаешь. Теперь я за тебя помолюсь и свечку за тебя поставлю; прощай, Тимофей Иванович, отец-батюшка, может быть, даст Бог, еще поправишься, тогда и споешь нам что-нибудь. Да, да, давно уж ты не пел. Какие песни были! О Дюке Степановиче, к примеру, – думаешь, я позабыл? Какой же ты глупый! Я еще знаю ее слово в слово. Правда, так, как ты… – ты один так мог, нужно сказать. Бог тебе это дал одному, другому он дает кое-что другое. Мне, к примеру.

Старик на печи, кряхтя, повернулся и пошевелил губами, как если бы хотел что-то сказать. Вроде бы как тихо послышалось имя Егора. Может быть, он хотел передать ему весточку? Но когда сосед уже от дверей спросил: «Ты что-то сказал, Тимофей Иваныч?» – тот уже лежал совсем тихо и только покачивал белой головой. И, несмотря на это, Бог знает, как получилось, но не минуло и года, как ушел Осип, – вдруг непредвиденно вернулся Егор. Старик узнал его не сразу, поскольку в избе было темновато и стариковские глаза с неохотой воспринимали новый чужой силуэт. Но когда Тимофей услышал голос чужака, он испугался и соскочил с печи на свои старые, шаткие ноги. Егор подхватил его, и они обнялись. Тимофей плакал. А блудный сын беспрестанно спрашивал:

– Давно ли болеешь, отец?

Когда старик немного успокоился, он снова забрался на печь и уже другим, строгим голосом осведомился:

– И что же твоя жена?

Долгое молчание. Егор чертыхнулся:

– Я ее прогнал и, знаешь, вместе с дитем. – Он какое-то время молчал. – Пришел ко мне как-то Осип. «Осип Никифорович?» – спрашиваю. «Да, – отвечает, – он самый. Твой отец захворал, Егор. Он больше не может петь. В деревне совсем тихо, как если бы у нее не было никакой души, у нашей деревни. Никто не постучится, ничто не шелохнется, никто не всплакнет, и даже для смеха нет никаких причин…» Ну я и думал-думал. Что делать? Позвал жену. «Устинька, – говорю, – мне надо домой. А то никто там уже не поет, настал мой черед. Отец слег, хворает». – «Хорошо», – говорит Устинька. «Только я не могу тебя взять с собой, – объяснил я ей. – Ты же знаешь: отец не хочет тебя видеть. И к тебе уже никогда не вернусь, должно быть, если снова там окажусь и запою…» Устинька все поняла: «Ну, Бог с тобой! Теперь много странников, значит, много и милостыни. Бог нас не оставит, Егор». Так я и ушел. И теперь, отец, передай мне все твои песни.

И распространилась молва, что Егор вернулся и якобы старый Тимофей снова поет. Но в ту осень по деревне дул такой сильный ветер, что никто из прохожих не мог с уверенностью определить, поют в доме Тимофея или нет. Да и дверь ни на чей стук не открывалась. Оба затворничали. Егор сидел на краю печи, где лежал отец, и наклонял ухо ко рту старика; старик и вправду пел. Его старый голос, немного срываясь и дрожа, доносил Егору все самые прекрасные песни, и Егор покачивал иногда головой или свисающими ногами – совсем так, как если бы он уже пел сам. Так продолжалось много дней. Тимофей снова и снова находил какую-нибудь прекрасную песню в своей памяти; часто ночью он будил своего сына и, неопределенно помахивая вялыми и трясущимися руками, пел маленькую песню, и еще одну, и еще, – и так, пока не зашевелится медлительное утро. И однажды он спел самую прекрасную песню и умер. В последние дни он часто сетовал, что в нем еще несметное число песен и у него не хватит времени передать их сыну. И тогда он лежал, наморщив лоб, в напряженном раздумье, и его губы дрожали от нетерпения. Время от времени он садился, какое-то время покачивал головой, шевелил губами, и, наконец, возникала какая-нибудь тихая песня; но теперь он по большей части пел одни и те же строфы про Дюка Степановича как самые любимые, и сын, чтобы не сердить старика, понарошку удивлялся, как если бы слышал эту песню в первый раз.

Когда Тимофей умер, дом, где обитал теперь один Егор, еще долго оставался запертым. А весной,