когда у Егора отросла длинная борода, он вышел из дома и стал ходить по своей деревне и петь. А потом пошел по соседним деревням, и крестьяне поговаривали, что Егор как песельник, по крайней мере, ничуть не уступает своему отцу Тимофею, потому что он знал огромное число серьезных и героических песен и все те напевы, которые никто, будь он казак или крестьянин, не может слушать и не плакать. И при этом у него оказался такой нежный и печальный тембр, какого еще не было ни у одного певца. И этот тембр всегда вступал неожиданно, в припеве, отчего казался особенно трогательным. Во всяком случае, так мне рассказывали.

– Значит, этому тембру он научился не у отца? – спросил мой друг Эвальд немного погодя.

– Нет, – ответил я, – никто не знает, откуда он у него взялся.

Когда я уже отступил от окна, парализованный дернулся и снова меня подозвал:

– Он, может быть, вспоминал свою жену и дитя. Впрочем, он ведь не позвал их к себе, когда его отец помер?

– Нет, я не знаю. Во всяком случае, он умер одиноким.

Песня о правде

Когда в следующий раз я проходил мимо окна Эвальда, он мне кивнул и улыбнулся:

– Вы обещаете рассказать детям нечто определенное?

– Как так? – удивился я.

– Так уж вышло, что когда я рассказал им историю про Егора, они сетовали, что Бог в ней так и не появился.

Я ужаснулся:

– Что, история без Бога? Как это возможно? – Потом я пришел в себя: – И правда, о Боге, как я теперь вспоминаю, история не говорит ничего. Не понимаю, как это могло случиться; если бы кто-нибудь у меня попросил такую историю, я всю свою жизнь думал бы и ничего бы не придумал…

Мой друг, видя мою горячность, улыбнулся:

– Вы не должны из-за этого расстраиваться, – перебил он меня по-доброму, – мне думается, никто не может знать, есть ли Бог в какой-нибудь истории, прежде чем она совсем закончится. Потому что если даже в ней не хватает только двух слов или даже паузы после последнего слова, он все еще может прийти.

Я кивнул, а парализованный сказал, сменив тональность:

– А вы знаете еще что-нибудь про этих русских певцов?

Я поколебался:

– А не лучше ли, если мы поговорим о Боге, Эвальд?

Он покачал головой:

– Мне бы хотелось побольше узнать про этих своеобразных людей. Сам не знаю почему, я все время думаю, когда один из них войдет сюда… – И Эвальд повернул голову в комнату, к двери, но быстро перевел глаза на меня не без некоторого смущения. – Хотя это уж точно невозможно, – торопливо поправился он.

– Почему же невозможно, Эвальд? Вам может повстречаться такое, в чем людям, кто при своих ногах, просто отказано, потому что они проходят мимо стольких вещей, а от иных вообще убегают. Вам, Эвальд, Бог назначил быть спокойным пунктом во всей этой спешке. Разве вы не чувствуете, как все вокруг торопится и суетится? Другие догоняют свои дни, и если и настигнут один из них, то запыхиваются от бега так, что не могут с ним даже поговорить. А вы, мой друг, просто сидите у окна и ждете; а у того, кто ждет, всегда что-нибудь происходит. У вас совершенно особый жребий. Представьте, что даже Иверская Богоматерь, что в Москве, иногда покидает свою часовенку и едет в черной карете с четверкой лошадей к тем, кто что-то справляет, будь то крестины или похороны. И к вам должно все приходить само.

– Да, – сказал Эвальд с неясной улыбкой, – я не могу даже выйти навстречу смерти. Многие находят ее по пути. Она робеет входить в их дома и выманивает их на волю – на чужбину, на войну, на отвесную башню, на шаткий мост, в гиблые заросли или в безумие. Чаще всего они отправляются за ней куда-нибудь и потом приносят ее на своих плечах к себе домой, ничего не замечая. Потому что смерть ленива; если бы люди то и дело не беспокоили ее, кто знает, может быть, она спала бы.

Больной на какое-то время задумался и продолжил не без гордости:

– Но ко мне ей придется прийти, если я ей понадоблюсь. Сюда, в мою маленькую светлую комнатку, где подолгу не увядают цветы, по этому старому ковру, мимо этого шкафа, между столом и концом кровати (все это не так-то легко проделать), сюда, к моему широкому, милому, старому стулу, который потом, по-видимому, умрет вместе со мной, потому что он, можно сказать, и жил со мной. И все это ей придется проделать обыкновенным способом, без шума, ничего не опрокидывая, не затевая чего-то непривычного, – ну, как в гостях. Благодаря этому обстоятельству моя комната мне необычайно близка. Все разыграется здесь, на этой тесной сцене, и посему последнее явление не очень будет отличаться от всех других событий, которые здесь произошли или еще предстоят. Мне всегда, даже в детстве, казалось странным, что люди о смерти говорят иначе, чем обо всех других вещах, и лишь только потому, что ни один умерший ничего не рассказал о том, что с ним происходило после. Но чем отличается тогда умерший от живущего, кто стал серьезным, отрекся от времени и заперся, чтобы спокойно поразмышлять о чем-то, чья загадка уже давно его мучит? При людях не сразу вспомнишь даже «Отче наш», не говоря уже о какой-нибудь другой темной взаимозависимости, которая, может быть, выражается уже не словами, но самими событиями. Для чего и нужно уйти в иное, в какую-то замкнутую тишину, и, может быть, мертвые и есть те, кто туда ушел, чтобы думать о жизни.

Наступило короткое молчание, и я его прервал следующими словами:

– Я сразу вспомнил об одной юной девушке. Можно сказать, что первые семнадцать лет своей беззаботной жизни она только смотрела. Ее глаза были так велики и так самостоятельны, что все, что воспринимали, сами же и расходовали, и жизнь во всем теле юного создания шла независимо от них, питаясь лишь ровным внутренним шорохом, сама собой. Но на исходе этого времени какое-то острое событие нарушило эту двойственную, едва соприкасающуюся одна с другой жизнь; глаза как бы провалились вовнутрь тела, и все тяжелое наружного мира обрушилось сквозь них в темное сердце; и каждый день с такой силой падал в глубокий, обрывистый взор, что в тесной груди разбивался, как стекло. Юная девушка стала вянуть, хворать, одиноко замкнулась и наконец сама обрела ту тишину, где мыслям, по-видимому, уже ничто не