и лишь небольшая часть была сдана властным структурам. При разоружении 1‐го Бийского полка в марте 1920 года все партизаны получили большое жалованье, некоторым досталось до 50 тыс. рублей – при стоимости хорошего коня в 4 тыс.[1252] Таким образом, военные власти фактически позволили многим партизанам не сдать, а продать свое оружие – и по очень выгодной цене[1253].

Благодаря награбленному добру как следует укрепил личное хозяйство енисейский партизанский вожак и красный бандит П. Л. Лыткин. Пулеметчик отряда Рогова Е. Д. Санкин, живший в Чумышском районе, в 1930 году давал показания чекистам о том, как он быстро разбогател после партизанщины и тюремного заключения: «В 1920 году по окончании партизанщины за несогласие вступить в регулярные части Красной Армии наш отряд был разоружен, меня арестовали и доставили в Новониколаевск. Освободили по болезни… <…> …в 1922 году построил кожевенный завод…»[1254] Оставшиеся в Приморье две сотни корейских партизан в начале 20‐х годов в селе Шкотове организовали на целине свою коммуну, не скрывая, что разжились крупной суммой в иенах и серебряных юанях и что «кроме этих главных ценностей, было много одежды, тканей, швейных машин»[1255].

Тувинский повстанец Барабанов в 1929 году задал на местном съезде партизан оставшийся без ответа вопрос: «Нельзя ли потребовать от местных руководителей партизан отчета об имуществе и ценностях, оставшихся после партизанской войны?»[1256] По сведениям властей Красноярского округа, за 20‐е годы «окулачились» более 200 ранее партизанствовавших крестьян Новосёловского района[1257]. В военный период партизаны существовали за счет дани с населения и голодали нечасто, разоряя поборами целые районы. Однако в эпоху нэпа многие из повстанцев вступили, что называется, подготовленными: отобранные у зажиточных селян и горожан деньги, ценности, лошади, повозки, сельхозинвентарь и прочее имущество позволили значительной части партизан существенно укрепить собственные хозяйства.

Глава 7

ПАРТИЗАНСКИЕ МЕЖДОУСОБИЦЫ

Для дезертиров и мобилизованных солдат насилие, став привычкой, выглядело самоценным и превращалось в элемент обыденной жизни. Отсюда массовость проявлений первобытной жестокости[1258], геноцид для очистки захваченной территории, феномен личного садистского самоутверждения с помощью крайних мер принуждения, а также широкое насилие даже к своим (убийства раненых, расправы с командирами и сослуживцами, пренебрежение к новобранцам или «инородцам»). Максимум насилия, разумеется, давала действующая армия. О порядках в среде красноармейского начальства вдова Д. А. Фурманова вспоминала: «Чапаев ломал табуретку, бил командиров по лицу и мог сделать все что угодно благодаря своей исключительной экспрессии»[1259].

Представитель ВЧК на Кавказе Я. Х. Петерс в начале 1920 года писал Дзержинскому: «После занятия Ростова белые бежали в панике… но армия Будённого, вместо того чтобы преследовать бежавшего противника, начала заниматься грабежами, пьянством в Ростове. О погромах будёновцев местные товарищи рассказывают ужасы. Но это еще не так важно, как поведение самого Будённого – он ни с кем не может больше разговаривать и страдает манией величия». Один из комиссаров, пытавшихся проконтролировать 1‐ю Конную армию, сообщал в Москву о пьяном дебоше Будённого, чуть не застрелившего члена ЦК РКП(б) Г. Л. Пятакова[1260]. Сам К. Е. Ворошилов вынужден был подтвердить: «Бойцы [Будённого] знают, что их в тылу называют бандитами»[1261].

Для партизанщины были очень характерны частые стычки командиров по самым разным вопросам[1262], как правило возникавшим на почве личного соперничества. Многие самые известные командиры, не уживаясь в одной берлоге с конкурентами, в буквальном смысле готовы были стрелять друг в друга. Конечно, бывали и умеренно острые столкновения, например конфликт руководителя штаба партизанских отрядов Хабаровского района Д. И. Бойко-Павлова с командиром Тунгусского отряда И. П. Шевчуком. Как писал Шевчук, «Бойко-Павлов отдал мне распоряжение… о передаче всех средств, находящихся в моем распоряжении, о передаче всех судебных дел… подчинении оперативным заданиям, что мною было отклонено». Партизанские отряды испытывали серьезные трудности с продовольствием, а у Шевчука оно было в изобилии. Однако делиться с кем-либо он не собирался, как и не желал расставаться со своим статусом фактического военного диктатора и главного судьи в селах Тунгусского района[1263].

Очень напряженными были отношения основных лидеров Западно-Сибирской крестьянской красной армии – Игнатия Громова, Ефима Мамонтова и Федора Архипова. Вытесненные белыми в соседний Славгородский уезд, зиминские вожди Алейского полка согласились, что правильным будет выдвинуть в главкомы популярного храбреца Е. М. Мамонтова как «местного крестьянина и боевого парня», несмотря на скромный размер его отряда. Главштаб не избрал Мамонтова в свой состав и надеялся, что тот будет подчиняться штабистам. Однако Мамонтов бравировал своим сепаратизмом и к тому же постоянно пьянствовал, отказываясь бороться с мародерством и бесчинствами[1264].

И. В. Громов в неопубликованной части мемуаров писал, что мамонтовское окружение, как сообщали агенты партизанской ЧК, решило ликвидировать большевиков Алейского полка. По поручению каменской большевистской группы Громов выехал в мамонтовский Главный штаб, где начштаба Ф. И. Архипов конфиденциально ему заявил, что, в свою очередь, «группа алейцев [во главе с Архиповым] решила убрать Мамонтова с его эсэровской верхушкой штаба». Громов в ответ сказал, «что из политических соображений этого делать пока нельзя»[1265]. По словам Громова, он говорил Архипову: «Вы что… забываете, что Мамонтов пользуется огромным авторитетом среди партизан и населения? Если вы его убьете, то все его партизаны выступят против вас».

Пообщавшись затем наедине с Мамонтовым, Громов услышал от него жалобы на алейцев: они в штабе тормозят работу. В ответ на вопрос, какие действия он думает предпринять, Мамонтов зло бросил: «А думаю то, что надо всю верхушку алейцев пустить в расход». Громову пришлось защищать алейцев как убежденных и необходимых для пользы дела большевиков, взяв с Мамонтова слово, что тот продолжит с ними работать. Тем не менее отношения Мамонтова с Громовым обострялись порой так, что, как отмечал тот же Архипов, «они готовы были стрелять друг в друга…»[1266]. Известна и попытка Мамонтова расстрелять за мнимую измену адъютанта своего штаба Малышева и командира 5‐го Степного полка Н. Чеканова – отговорили Мамонтова с трудом. Бывали аналогичные стычки и у их подчиненных: в полковом суде между комбатом 1‐го Алейского полка В. И. Цыкуновым и комиссаром Ф. Д. Плотниковым, грубо ухаживавшим за одной барышней, знакомой комбата, «завязалась борьба, вплоть до наганов…»[1267].

О серьезных конфликтах между командирами Западно-Сибирской крестьянской армии говорит и эпизод, который произошел сразу после доверительного общения Громова с Мамонтовым и предельно накалил отношения в руководстве. В сентябре 1919 года Ф. И. Архипов узнал, что три члена