Журнал New Yorker отправил освещать процесс Эйхмана одного из главных политических философов того времени, Ханну Арендт. В книге «Эйхман в Иерусалиме» она ввела в обиход выражение «банальность зла». Деяния Эйхмана были новым видом проступков, бюрократичных и не берущих начало ни в характере, ни в личности. Иными словами, он был антиличностью, совершенно не выделялся из толпы и беспрекословно принимал ценности группы, к которой принадлежал. Арендт описала его как «среднего», «обычного человека» — ни слабоумного, ни находящегося под воздействием внушения, ни циничного, но такой человек мог быть «совершенно неспособен отличить правильное от неправильного».

Говоря современным языком, Эйхман был не «роботом смерти», а ведомым, безынициативным человеком. Проблема возникала, когда такой человек решал последовать за нацистской Германией или, с другой стороны, когда Гитлер находил бездумных последователей, а не людей совести с сильным моральным стержнем. Арендт приводила Эйхмана в качестве примера человека, «неспособного видеть мир глазами другого человека», и даже, в некотором смысле, со своей собственной точки зрения. В контексте нацистской Германии такой банальный недостаток мог «повлечь за собой больше хаоса, чем все злые инстинкты вместе взятые». Но если у Эйхмана не было моральных ориентиров, то как его можно было справедливо судить?

Эта проблема простиралась далеко за пределы случая Эйхмана. Если бы нацист попытался оправдать свои действия, сказав, что он всего лишь винтик машины, это было бы, вызывающе заявила Арендт, «как если бы преступник ссылался на статистику преступлений», утверждая, «что он лишь сделал то, что было статистически предсказуемо, что лишь по случайности преступление совершил он, а не кто-то другой, поскольку в итоге это все равно кто-нибудь сделал бы». Психология и социология — любая теория, от концепции «духа времени» до эдипова комплекса, которая снимала бы ответственность с совершившего преступление, объясняя его действия того или иного рода предопределенностью, — делали бессмысленным сам факт рассмотрения дела в суде. Арендт назвала это «одним из главных моральных вопросов всех времен», и то была неразрешимая дилемма. Можно было бы дистанцироваться от Эйхмана, отрицая что-либо общее с ним, но юридические законы предполагают наличие общечеловеческих ценностей, разделяемых обвинителем и обвиняемым, судьей и осужденным. Или же можно настаивать на существовании общечеловеческого, предполагая, что совесть каждого имеет одни и те же ценности и что существуют некие «преступления против человечества» или приказы, которым ни за что нельзя подчиняться. Однако нацисты, и Эйхман в частности, продемонстрировали, что эти универсальные идеалы были, по словам Арендт, «поистине последним, что нужно считать само собой разумеющимся в наше время». Люди делают то, что им приходится делать, и «общепринятое общественное мнение, склонное считать, что никто не имеет права судить кого-то другого, бессильно против этого». И все же дело Эйхмана взывало к судьям.

Пока Арендт писала о процессе, психолог из Йеля Стэнли Милгрэм отреагировал на феномен Эйхмана по-другому, организовав эксперимент, призванный выявить, как обычные люди могли принимать участие в геноциде. «Может ли быть так, — задался вопросом Милгрэм, — что Эйхман и миллионы его сообщников по холокосту просто выполняли приказы?» Изначально Милгрэм планировал провести предварительный прогон в Соединенных Штатах, прежде чем проводить эксперимент в Германии, где он рассчитывал обнаружить людей, в большей степени склонных к повиновению. Но оказалось, что в поездке в Германию не было необходимости.

Начиная с июля 1961 года американские добровольцы в процессе «учебного упражнения» управляли устройством, которое, как они думали, причиняло чрезвычайно болезненные ощущения «ученикам», находящимся в другой комнате. Все это было постановкой, но добровольцы, которым отдавал устные приказы экспериментатор, считали, что в результате их действий другие люди действительно подвергаются воздействию электрошока, доводя напряжение до 450 вольт, что было отмечено как «Опасно: серьезный шок», даже после того как крики из соседней комнаты становились подозрительно тихими. Они говорили экспериментатору, что произошла ошибка и что они не хотели этого делать, — но они в любом случае это делали. Похоже, для того, чтобы обнаружить монстров, готовых охотно «выполнять приказы», американцам нужно было просто посмотреть в зеркало.

И книга Арендт, и исследование Милгрэма были опубликованы в 1963 году. Аргументы, которые они выдвигали, были разными: философ поставила под сомнение смысл персональной ответственности, а экспериментатор продемонстрировал, насколько легко было заставить людей подчиняться в определенной ситуации — но вскоре их было уже невозможно разделить. Милгрэм воплотил рассуждения Арендт в конкретике; Арендт придала сценарию Милгрэма резонанс мирового и исторического значения. Покорные добровольцы, готовые убивать людей, казались еще более ужасающими, если учитывать, насколько они были похожи на Эйхмана; выведенный Милгрэмом образ конформизма, преобладающего над моральными ценностями, заставил людей читать Арендт, поскольку она писала, что Эйхман «просто выполнял приказы», хотя она ни разу не сказала, что он выполнял их неохотно.

Арендт неверно охарактеризовала фактический результат тестирования Эйхмана, написав, что «около пяти психиатров признали его психически здоровым», в то время как нацистского преступника обследовал только Кульчар, который посчитал его невменяемым. Ее точка зрения заключалась в том, чтобы полностью отказаться от «комедии экспертов по душам». А ее общее философское предположение о том, что может означать персональная ответственность в ситуации, когда действия человека предопределены всеобщими законами, выходило далеко за пределы того, что мог доказать или опровергнуть какой бы то ни было тест. И все же в более широком смысле Арендт — по крайней мере Арендт в сочетании с Милгрэмом — была ключевой фигурой в истории теста Роршаха. Ее взгляды — или то, как они понимались, — привели подразумеваемый тестом релятивизм к его радикальному заключению. Арендт и Милгрэм также сделали возможным использование тестов Роршаха из Нюрнберга. Молли Харроуэр, организатор конференции 1948 года, на которой провалилась попытка огласки результатов, вернулась к протоколам Гилберта, хотя и сделала это лишь в 1975 году, когда ее попросили выступить на научной конференции, посвященной вопросам американской цивилизации. Она прямо сказала, что причина, по которой она и ее коллеги ранее «поддерживали концепцию зла, состоящую из черного и белого, агнцев и козлищ», в том, что «нам не противостояли столь поразительные и непопулярные идеи, как те, что предложили Арендт и Милгрэм».

Харроуэр повторно вслепую проанализировала нюрнбергские Роршах-протоколы, сравнивая их для контроля с данными, полученными от не-нацистов. Результаты подтвердили мнение Келли о том, что нормальность или ненормальность у нацистов были типичны и не отличались от всех остальных людей: «Было бы слишком упрощенной позицией пытаться найти в Роршах-протоколах нацистских заключенных какой-то общий знаменатель, — заключила Харроуэр. — Нацисты, которых доставили на судебный процесс в Нюрнберге — столь же разнородная группа, как, вероятно, наше сегодняшнее правительство или, если на то пошло, руководство Родительско-учительской ассоциации».