Следуя примеру Фаберовского, Артемий Иванович метнул вниз в темноту лестницы один за другим оставшиеся горшки и добился какого-то успеха. Внизу раздалась брань и кто-то жалобно застонал.

— Ага, суки! — в истерике закричал Артемий Иванович и принялся выламывать латунный прут, прижимавший ковер. Общими усилиями его удалось согнуть и выдернуть буквально за миг до того, как очухавшееся чимпандзе с ревом набросилось на них, нанося беспорядочные удары своей гирькой. Земля из горшка попала ему в глаза, он щурился и ревел, а удары его не достигали цели, приходясь то на подставляемый Фаберовским прут, то на перила, то на мраморный подоконник высокого лестничного окна, на который вспрыгнул безоружный Артемий Иванович. Забыв и про одышку, и про жениховскую солидность, будущий зять-стотысячник хрипло визжал, когда поляку удавалось отбить очередной раз прутом кистень, и, прыгая за спиной Фаберовского по подоконнику, пытался в прыжке достать через голову поляка врага кулаком. Снизу раздался посвист гирек — устрашенный горшковой бомбардировкой неприятель очухался и перешел в наступление.

— Что здесь происходит? — Луиза приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, что за шум на площадке, но Полкан вырвался на лестницу, метнулся вниз и прыгнул на спину чимпандзе. Собачьи клыки впились тому в загривок, и он с воем повалился на пол.

— Луиза, револьвер! — заорал поляк, всучил прут Артемию Ивановичу и в два прыжка преодолел лестницу. Получив в руки оружие, Артемий Иванович тут же принялся гвоздить прутом темную массу, что рычала и выла у его ног. Вряд ли Артемий Иванович остался бы в живых, но пока те двое внизу мялись, не решаясь подняться наверх на подмогу своему товарищу, поляк успел выскочить обратно с револьвером, и прямо от дверей квартиры выпустил в них весь барабан. Под оглушительный грохот выстрелов пули шаркали по стенам, одна разбила стекло, площадку заволокло пороховым дымом, а когда он рассеялся, был слышен только топот сбегающих по лестнице врагов.

Луиза вынесла керосиновую лампу, Фаберовский оттащил Полкана, а Артемий Иванович приставил прут к горлу врага.

— Ты кто? — спросил поляк у чимпандзе, вглядываясь в его окровавленное лицо при колышущемся от ветра пламени.

— Митенька, — ответил чимпандзе и с ужасом взглянул на рычавшего и вырывавшегося из рук Фаберовского Полкана.

— Кто тебя подослал, Митенька?

— Отец Серафим.

— А на кого это отец Серафим у себя в Полюстрово такую сволочь как ты натаскивает? Что за банду сколотил?

— Дружина у него, — сказал Митенька, сплевывая кровь. — Свято-Владимирская лига.

Фаберовский даже присвистнул.

— А что у вас капитан Сеньчуков в это лиге делает? — спросил Артемий Иванович.

— Охрану панельную обучает, отец Серафим сказал, что его сам великий князь назначил.

— Ну вот что, Митенька, — сказал поляк, сунув дружиннику под нос еще пахнувший пороховой гарью ствол револьвера. — Сиди-ка ты тут и не вздумай бежать — пристрелю. Мы тебя сейчас отвезем кое-куда, может, и театра не понадобится.

Фаберовский передал Артемию Ивановичу Полкана, которого тот увел в квартиру, и как только за ними прикрылась дверь, Митенька вскочил, оттолкнул поляка и прыжками понесся вниз. В темноте бессильно щелкнул курок разряженного револьвера, Фаберовский выругался и бросился в погоню.

У квартиры бразильца пришлось сбросить сковывавшую движения тяжелую шубу, тут сверху раздался крик «Стой, стой, мерзавец!», за которым последовали выстрелы, и поляку пришлось броситься ниц, чтобы вслепую пускаемые Артемием Ивановичем пули не задели его. Когда они вдвоем достигли, наконец, первого этажа и выскочили на улицу, Митеньки уже и след простыл.

* * *

К восьми часам вечера театр был полон. По указанию Ширинкина Фаберовский получил у полицмейстера Лаппы-Страженецкого бинокль, в сопровождении капельдинера поднялся на пятый этаж и прошел направо в самый конец коридора, где была дверь в литерную ложу с бронзовой латинской буквой на дверях. Открыв замок выданным ему ключом с деревянной биркой на кольце, он вошел внутрь и сел у полукруглого барьера. В ложе было четыре обитых голубым бархатом стула, восемь пустых бутылок из-под пива и одна целая с надетым на нее стаканом. Весь барьер изнутри был изрезан надписями «Ширинкин — сука», «Долой поляков из охранной стражи», «Через два дежурства в отставку!!!» и «Выпил оставленное сам — другому бутылку купи». На полу валялся моток бечевки, а в углу стоял странный предмет, похожий на инструмент дантиста, только увеличенный в десять раз: зеркало размером с большую сковородку, прикрепленное к длинному, словно косовище, древку. При помощи него охрана, видимо, осматривала труднодоступные места. На ближней к сцене стенке на железной скобе был укреплен ящик красного дерева с передней стенкой из матового стекла. Как объяснил Ширинкин, это устройство следовало использовать для передачи экстренных сообщений агентам, находящимся в зале, которые обязаны были тут же донести содержание сообщения начальству. Сежду стеклом и лампой в специальную щель вставлялась сдвижная рамка, в которую закреплялись буквы на прозрачном стекле. Касса со стеклами занимала добротный чемодан черной кожи с медным ярлычком: «Императорская стража Инв. № 1881»

Фаберовский открыл бутылку, брезгливо протер платком стакан, выложил на уже пропитанный ружейным маслом бархат стула свой заряженный револьвер со взведенным курком, и взялся за бинокль. Если бы не звон в ушах от сегодняшней стрельбы да угроза гибели от рук убийц, то приятнее занятия, чем сидеть в пустой ложе со стаканом пива и биноклем и свысока разглядывать сидящих внизу, и придумать-то было невозможно. Вот внизу сидит какой-то генерал от инфантерии, заложив ногу за ногу так, что виден красный лампас на его шароварах и начищенный носок сапога. Прекрасно видно, что его расшитый широким золотым галуном воротник основательно потерт, а на его лысой макушке шевелится неприлично розовый младенческий пушок. Сидящая рядом генеральша тоже сверкает лысиной, но Боже, у них у всех лысины! Вот генерал внушительно кашлянул, и впереди сидевшая дама раздраженно обтерла обнаженную шею и плечи кружевным платком. Но никого, похожего на тех, кого он видел на чердаке на Шпалерной. Напротив, в великокняжеской ложе бельэтажа — бородатый толстяк, весь увешанный звездами и с чалмой на голове, с пышной свитой, толкавшейся у него за спиной. Вероятно, это и был бухарский эмир, о котором писали газеты. А вот два престарелых генерала-балетомана в первом ряду, статский и морской, что-то обсуждают. Моряк стоит у барьера оркестровой ямы, то и дело раскланиваясь с кем-либо из знакомых, и тычет пальцем в сторону кого-то, сидящего в директорской ложи внизу, а статский недоверчиво качает головой и неприятно усмехается в бороду, зажав ее в кулаке. В ложе на третьем ярусе приставша Сеньчукова беседует с папашей Минусом, в бельэтаже восседает Дурново с семейством, а вот и Феррейра де Абреу идет по центральному проходу. В оркестре музыканты настраивают инструменты, а капельмейстер ходит между ними и озабоченно заглядывает под стулья, словно обронил что-то. Сверху было отлично слышно, как он ругается. Так, а вот появился и капитан Сеньчуков, сидит в партере, задрав голову, и шарит взглядом по балконам, отчего похож на кота, гадящего на одеяло. Что-то сегодня, все-таки, случится.