занимать то пространство, которое так долго принадлежало кому-то другому. Он все время замечал следы исчезнувшего присутствия. Запах масла, которым Эсэнь предпочитал смазывать поводья из козлиной кожи; аромат особой смеси мыла и благовоний, которой слуги стирали его одежду.

Слуга у двери объявил:

– Великий князь Хэнани.

Оюан с удивлением поднял глаза, когда вошел Эсэнь. Обычно он приходил к Эсэню, а не наоборот.

Оглядывая опустевшую территорию, Эсэнь рассмеялся. Голос его звучал нечетко; он недавно пил.

– Я дал тебе так много пространства, что ты можешь жить как аристократ, а ты до сих пор живешь как какой-то солдат без гроша в кармане. Почему тебе никогда ничего не нужно? Я бы тебе все дал.

– Не сомневаюсь в вашей щедрости, мой Князь. Но у меня мало потребностей. – Провожая Эсэня к столу, Оюан поймал взгляд одного из слуг и жестом потребовал вина. Обычно Эсэнь становился веселым после выпивки, но сейчас казалось, алкоголь ослабил его сдержанность и выпустил горе; оно так и вырывалось из него наружу, неуправляемое и опасное. Оюан жалел, что не успел подготовиться. Не защищенный обычной многослойной одеждой, с распущенными по плечам волосами, он чувствовал себя неприятно уязвимым. Слишком близким к поверхности, слишком открытым для печали Эсэня.

Эсэнь тихо сидел за столом, пока они ждали, когда подогреют вино. Он до сих пор по вечерам надевал белую траурную верхнюю одежду. Оюан видел мелькание насыщенного цвета в разрезе юбок, похожем на рану. От Эсэня исходил запах вина, смешанный с цветочным запахом женщин. Должно быть, Эсэнь пришел к нему прямо от одной из жен. Была уже вторая стража; вероятно, он с ней ел и пил с полудня. Мысль об этом вызвала у Оюана чувство холодного отвращения.

– Дайте сюда. – Эсэнь взял у слуг вино и отпустил их. Не доверяя ему, Оюан отобрал у него кувшин и налил им обоим. Эсэнь взял предложенную чашку и уставился в нее, медленно качая головой. Нефритовые бусины в его волосах щелкали друг о друга. После долгого молчания он сказал:

– Меня все предупреждали. Ты меня предупреждал. Но почему-то… я никогда не думал, что это произойдет вот так. – В его голосе звучало недоверие. – Мой собственный брат.

Оюан стиснул свои чувства так, что они спрессовались плотно, как чайная плитка.

– Он не ваш брат. В нем нет крови вашего отца.

– Какая разница? Мой отец взял его в дом, я считал его братом, мы росли вместе. Я никогда не считал его меньше, чем братом, пусть он даже не был воином. У нас были разногласия, но… – На минуту он погрузился в воспоминания, потом у него вырвался судорожный вздох.

Уничтожение того, что дорого другому, никогда не возвращает того, что утратил ты сам. Оно лишь распространяет горе, как заразу. Глядя на Эсэня, Оюан чувствовал, как сливается их боль. Казалось, ей нет ни начала, ни конца, словно больше ничего иного между ними и быть не может. Он сказал:

– Некоторые говорят, что горе причинит тем больше боли, чем дороже тебе человек. А нет никого дороже, чем отец.

– И сколько оно продлится?

Оюан вспомнил, как когда-то верил, что горе должно иметь конец, как все другие чувства. Пламя стоящей между ними на столе лампы качнулось и опало, словно его растущее горе было облаком, способным уничтожить все, к чему прикоснется.

– Я не знаю, – ответил он. Эсэнь вздохнул:

– Эх, насколько проще живется без семьи! Чище. Никаких этих тревог, забот, затруднений. – Опьянев, Эсэнь чересчур старательно выговаривал слова. Оюан, с болью глядя на него, заново вспомнил о том, что всегда знал: Эсэнь уже забыл, что у Оюана тоже была семья, что когда-то и он был сыном, братом. – Лучше мне быть таким, как ты, любить только свой меч, а не этих… этих… – Эсэнь залпом допил вино.

Венец из крохотных насекомых окружал умирающее пламя лампы, их горящие тела издавали паленый запах летних ночей. Эсэнь был поглощен своей чашкой, он не замечал, что Оюан еще и не начинал пить, и ему было все равно. Снаружи мимо окон прошел ночной стражник.

Оюан налил еще вина, но когда подал чашу Эсэню, тот схватил его за руку и произнес, нечетко выговаривая слова, но с жаром:

– Ты! Тебе я доверяю, когда не могу доверять даже собственному брату.

Это прикосновение пробило щит с таким трудом завоеванного самообладания Оюана. От тепла и пожатия руки Эсэня не защищало ничего, кроме одного тонкого слоя ткани его нижней рубахи. Чувствуя, как он напрягся, Эсэнь покачал головой и с раздражением сказал:

– Почему ты так соблюдаешь формальности? Разве мы мало пережили вместе, что мешает нам хорошо понимать друг друга?

Оюан вдруг ощутил, как силен и мужественен Эсэнь, как тверда его хватка. Какова сила его характера, даже когда он устал и пьян. Пальцы Эсэня, сжавшие запястье Оюана, ослабели. Оюан мог бы в одно мгновение высвободить руку. Но не сделал этого. Он смотрел на знакомое лицо Эсэня, покрытое незнакомыми морщинами от боли, которую он сам причинил ему. Он видел гладкую кожу в тех местах, где усы на верхней губе Эсэня не соединялись с бородой внизу, его сильную шею, на которой часто бился пульс. Полные губы красивой формы. Плоть и кровь его тела, которое было настолько крупнее тела Оюана. Даже в горе и опьянении все в нем казалось воплощением некоего идеала. Красивый, сильный, уважаемый. Оюан ощутил вибрацию, далекий зов: ночная стража выкрикнула время. Он не мог отвести взгляд.

Эсэнь произнес с пьяной свирепостью:

– Баосян никогда бы не стал рисковать ради меня или ради еще кого-нибудь. Но ты, ты сделаешь ради меня все, правда?

Оюан внутренне отшатнулся от этого образа: господство Эсэня и свое унижение. Словно он всего лишь пес, скулящий у ног Эсэня в поисках одобрения и любви. Не человек, а вещь. И все же – Эсэнь пристально смотрел на него так смело и напряженно, с таким дерзким, откровенным интересом, и Оюан не отвернулся. Эсэнь медленно протянул руку и откинул волосы с лица Оюана. Оюан ощутил странное, медленное движение огрубевших кончиков пальцев Эсэня от лба к щеке. Оюан не ответил на него, просто позволил это сделать. Одна ладонь Эсэня лежала на его руке, другая повисла рядом с ним, не замыкая объятий. Воздух между ними, казалось, стал таким плотным, он оказывал давление, приковавшее его к месту. Близость тела Эсэня вызывала в нем готовность, которая его глубоко тревожила. Он знал, что его лицо бесстрастно, как всегда, но чувствовал, как часто он