Он хрипло произнес:

– Ты заставил меня ждать.

– Смиренно прошу прощения, многоуважаемый Великий князь. Я слышал, что мой секретарь оскорбил вас. – Баосян был одет в простое платье, серое, как морской плавник, но, когда он поклонился, серебряные нити ткани отразили свет ламп и засверкали, как скрытые прожилки в камне. – Беру на себя ответственность за него. Я прикажу дать ему двадцать ударов легкой бамбуковой палкой.

Все это было спектаклем, все было только притворством. С гневом Эсэнь понял, что брат вовсе не сожалеет.

– А другой вопрос, насчет языка?

Баосян с готовностью ответил:

– Если Князь приказывает, я велю его изменить. Его непринужденный ответ вызвал у Эсэня желание причинить ему боль, выкручивать ему руки до тех пор, пока не удастся выжать из него хоть каплю откровенности.

– Так измените его. И еще один вопрос, господин Ван. Возможно, вам известно, что я недавно отдал приказ генералу Оюану перенести начало кампании на юге на более раннюю дату. Понимаю, что это потребует выделения дополнительного финансирования от вашей канцелярии. Прошу обеспечить средства при первой же возможности.

Кошачьи глаза Баосяна прищурились:

– Время выбрано не идеально.

– Вы говорите так, будто я вас о чем-то прошу.

– У меня в работе несколько крупных проектов, которые пострадают, если у них забрать деньги в этот важный момент.

– Какие крупные проекты? – с укором спросил Эсэнь. – Новые дороги? Рытье канав? – Его охватил злобный восторг при мысли о том, что он сможет уничтожить то, что дорого брату. Воздать болью за боль. – Что важнее, дорога или эта война? Мне все равно, откуда вы возьмете деньги, просто найдите их.

Баосян презрительно усмехнулся:

– Вам действительно так хочется уничтожить все мои усилия и сровнять это поместье с землей ради одной-единственной попытки победить мятежников? – За его спиной на стене трепетали конские хвосты посмертных штандартов[32], по одному для их прадеда, деда и Чагана. – Вы когда-нибудь думали о том, что произойдет, если вы не победите, брат? Вы пойдете с позором ко двору правителя и скажете ему, что у вас нет ресурсов, чтобы продолжать защищать империю Великую Юань? Мы им нужны только потому, что можем содержать армию. Вы уничтожите эту способность ради шанса завоевать славу?

– Шанса! – с недоверием воскликнул Эсэнь. – Как вы смеете допускать возможность поражения!

– Не вы ли потеряли несколько месяцев назад десять тысяч человек? Это может повториться, Эсэнь! Или вы так глупы, что верите в то, что будущее совпадет с вашими мечтами, без учета реальности положения? Если так, вы еще хуже, чем наш отец.

Эсэнь ударил кулаком по спинке кресла:

– И ты смеешь говорить со мной о нем!

– А что? – спросил Баосян, подходя ближе. Голос его стал громче. – Почему я не могу говорить о нашем отце? Скажи, ты думаешь, я что-то сделал?

– Ты знаешь, что ты сделал! – вырвалось у Эсэня.

– Знаю? – Лицо Баосяна было холодной маской презрения, но его грудь часто вздымалась. – Почему бы тебе не выяснить это наедине со мной и не сказать мне, что именно ты думаешь? – Он перегнулся через стол и потребовал: – Ну, скажи!

– Зачем мне что-то говорить? – закричал Эсэнь. Его сердце билось так сильно, как будто он скакал в атаку. Холодный пот выступил по всему телу. – Разве это не ты должен умолять о прощении?

Баосян рассмеялся. Его улыбка походила на оскал.

– Прощение! А ты меня когда-нибудь простишь? Может, мне упасть на колени и добровольно принять наказание и молить о еще большем наказании, чтобы услышать, как ты меня с презрением отвергнешь? И зачем?

– Просто признайся…

– Мне не в чем признаваться! Мне это не нужно! Ты уже все решил! – Баосян схватился за письменный стол и держался за него так, словно это была уходящая из-под ног палуба корабля в море; белые пальцы еще больше побелели от напряжения. Узкие глаза горели так сильно, что Эсэнь ощущал их взгляд, как удар. – Невозможно убедить глупца, который отказывается внимать гласу рассудка. Наш отец был глупцом, а ты еще больший глупец, чем он, Эсэнь. Что бы я ни сказал, что бы ни сделал, вы оба всегда думали обо мне только худшее. Ты подозреваешь, что у меня дурные мысли, которых у меня никогда не было, – нет, даже тогда, когда он поставил меня на колени и проклял само мое существование. Ты думаешь, что я его убил!

Напряжение внутри Эсэня росло, он чувствовал, как все его тело пульсирует:

– Заткнись!

– А что потом, исчезнуть? Замолчать навсегда? Да, ты бы с удовольствием от меня избавился, чтобы больше никогда не видеть, не правда ли? Как жаль, что наш отец решил официально меня усыновить, и только сам Великий Хан может лишить меня титула. – Он насмешливо и громко прибавил: – И что ты собираешься со мной сделать, брат?

Эсэнь ударил ладонями по крышке стола с такой яростью, что этот удар отразился на Баосяне и он потерял равновесие. Потом тот выпрямился и посмотрел на Эсэня с такой яростью, которая не уступала ярости самого Эсэня. Этот взгляд, полный откровенности, которую искал Эсэнь, разделил их окончательно, как удар топора.

Эсэнь услышал в своем голосе мерзкие интонации: то был голос его отца.

– Он был прав насчет тебя. Ты ничего не стоишь. Даже хуже: ты проклятие. Горе тому дню, когда этот дом принял тебя. Пускай у меня нет власти Великого Хана, но, по крайней мере, мои предки должны подтвердить мое право лишить тебя нашего имени. Вон отсюда!

Два ярких пятна появились на бесцветных щеках Баосяна. Он дрожал под жесткими складками одежды, руки сжались в кулаки. Он бросил на Эсэня долгий взгляд, скривив рот, потом, не сказав ни слова, ушел.

– Генерал? – один из слуг позвал Оюана из-за двери, желая помочь ему с ванной.

– Подожди, – резко ответил тот, вылез и натянул нижнюю одежду. Этот самостоятельный поступок был встречен смущенным молчанием; слугам еще предстояло привыкнуть к особенностям хозяина-евнуха. Они остались после переезда Эсэня: тот настаивал, чтобы Оюан сохранил прислугу, соответствующую статусу этой резиденции. Эта щедрость привела к неловкости, так как Оюан был знаком с некоторыми слугами еще с того времени, когда сам был рабом, и ему пришлось их уволить.

Выйдя из ванной комнаты, он позволил слугам причесать его и сказал:

– Снимите зеркала в ванной.

Он смотрел прямо перед собой, пока слуга трудился. Вокруг них выцветший пол сохранил отметки темных прямоугольников в тех местах, где раньше стояла мебель – будто в доме, владелец которого умер, а родственники вынесли все вещи. Было неприятно