страха, нечто такое, чего она не видела у него раньше, и это тронуло ее больше, чем все остальное, что произошло между ними.

– Я понимаю, как трудно доверять, – сказал он. В его голосе опять промелькнула странная интонация, словно он действительно ее понимает, и Ма представления не имела, что она означает.

Он отложил книгу и встал и начал развязывать рубаху. Это было так странно, что Ма смотрела на него в подвешенном состоянии, наполовину парализованная, наполовину смирившаяся, ей казалось, что она видит сон и странность этого сна уносит ее с собой. И только когда показались обнаженные плечи Чжу, она вернулась к жизни, смущенная и потрясенная. Ма резко отвернулась. Едва ли она в первый раз видела кожу мужчины, но почему-то лицо ее горело. Она услышала, как упала его одежда.

Затем его прохладные пальцы коснулись ее лица и повернули ее голову.

– Смотри, – сказал он.

Их тела были так близко друг от друга, одно в одежде, другое без одежды, и с тем же ощущением смирения спящего человека Ма увидела в другом теле отражение себя самой, словно колеблющееся в миске с водой.

Чжу наблюдала за ней. На ее лице была такая уязвимость, будто с него содрали кожу, нечто столь болезненное и страшное, что Ма отшатнулась. Оно напоминало лицо человека, закрывающего смертельную рану, на которую сам он не смеет посмотреть из страха, что реальность мгновенно убьет его.

Чжу заговорила, спокойно, но под этим поверхностным спокойствием Ма ощутила дрожь страха.

– Ма Сюин. Ты видишь нечто такое, что хочешь видеть?

«Я женщина», – только что крикнула она Чжу в отчаянии. Теперь, глядя на стоящего перед ней человека с таким же телом, как у нее, она видела не мужчину и не женщину, а совершенно другую сущность: нечто абсолютно особенное. Обещание другого, ставшее реальностью. С ощущением головокружительного ужаса Ма почувствовала, как жесткая схема ее будущего куда-то уходит и остается лишь пустота чистой возможности.

Она взяла маленькую огрубевшую руку Чжу и почувствовала, как тепло Чжу перетекает в нее, пока пустое пространство в ее груди не засверкало всем тем, что она никогда не позволяла себе почувствовать. Она уступала ему, оно поглощало ее, и это было самым прекрасным и пугающим из всего, что ей доводилось ощущать. Она желала. Она хотела всего того, что предлагала Чжу, обещая другой путь. Свободу, мечту и жизнь, принадлежащую ей самой. И если ценой всего этого было страдание, какая разница, если она все равно будет страдать, что бы ни выбрала?

– Да, – сказала Ма.

15

Аньян. Лето

Когда они вернулись из Хичэту, все в Аньяне было серым и неподвижным. Длинные коридоры стояли пустыми; внутренние дворы были голыми. Когда Эсэнь ходил по этим пространствам, где обитало эхо, у него возникало такое чувство, будто он остался один в целом мире. Даже Оюан остался где-то далеко позади, и это его тревожило: словно тень, которая почему-то отделилась от его тела. Эсэнь вошел в резиденцию отца и остановился у входа во внутренний двор, и там он увидел их. Все члены его семьи, его жены и дочери, чиновники и слуги, все были одеты в белое и молча одновременно кланялись. Пока он шел сквозь их толпу, эти непрерывные волны поклонов напоминали тысячу снежно-белых орхидей, которые открывали и закрывали лепестки. Их траурные одежды издавали вздохи. Ему хотелось крикнуть им, чтобы они прекратили, ушли, что им здесь не место и это не его дом, что отец не умер. Но он этого не сделал. Не смог. Он поднялся по лестнице резиденции отца и повернулся к ним лицом, и тут же раздался чей-то одинокий голос:

– Да славится Великий князь Хэнани!

– Слава Великому князю Хэнани!

И стоя там, Эсэнь понял, что все изменилось, что больше ничего прежнего не будет.

Следующие длинные, жаркие дни были заполнены церемониями. Одетый в траурный посконный халат, Эсэнь вошел в прохладный семейный храм. Его темное дерево пахло пеплом и ладаном. В глубине возвышались статуи. Эсэня внезапно посетило призрачное видение, как в будущем кто-то будет делать то же самое для него. Его дети, потом внуки будут делать это для его детей. Линия его предков, в которой накопилось больше мертвых, чем живых: всегда больше тех, кто умер, чем еще живых, которые их оплакивают.

Он опустился на колени перед Буддой и положил ладони на позолоченную шкатулку с сутрами. Он старался думать об отце, читая молитвы. Воин, истинный монгол, самый преданный слуга Великого Хана. Но затхлый запах храма его отвлекал. Он не мог сосредоточиться на молитвах, не мог должным образом войти в них, чтобы наполнить их смыслом. В его устах это были пустые слова, они ничем не помогали духу отца, который ожидал реинкарнации во тьме под землей.

За его спиной открылась дверь. Тень прорезала квадрат падающего в храм света. Эсэнь почувствовал присутствие брата, как прикосновение клейма. Эта сияющая неискренность, пустая игра на публику. Оскорбление, которое излучало само его существо. Чем больше проходило времени после того дня, когда Баосян сбросил Чагана с обрыва, тем острее становились чувства Эсэня к брату. Теперь он думал, что, возможно, единственным, что имело смысл в данный момент, была эта отчетливая ненависть.

Он резко сказал служащему храма:

– Я запретил кому-либо входить. Тот неуверенно ответил:

– Господин, то есть уважаемый Великий князь, это…

– Я знаю, кто это! Выведите его отсюда.

Он старался сосредоточиться на ритуальных поклонах, на потрескивании разворачиваемых свитков с сутрами, но его сознание фиксировало шепот служителя, удаляющуюся тень и погасшую полоску света из-за двери. Его молитвы были не просто пустыми, они были еще хуже. Бесполезные, убитые слова, ничем не лучше лицемерных речей предателей, которые шевелят губами, не ощущая ничего в душе.

Он резко встал, бросил сутры на пол. Святотатственный грохот прервал чтение монаха. Он чувствовал потрясение служителей как внешнее давление: все они желали, чтобы он повиновался ритуалам, чтобы закончил чтение.

– Это не настоящее поминовение моего отца, – сказал Эсэнь. – Эти слова. – Сердце его стучало, он чувствовал, как правда сказанного стремительно течет по его жилам с таким же напором, как поток крови. – Я буду помнить и чтить его так, как хотелось бы ему. Так, как он заслуживает.

Он зашагал к двери и распахнул ее, вышел под рассеянный свет жемчужного жаркого неба. Пустой двор напомнил ему о тех сотнях людей в белом, которые недавно стояли здесь. Но сегодня там стояла только одна фигура. Издалека роскошный белый наряд Ван