начала она, – я совершенно не умею и не люблю писать письма. Для меня это тяжкий труд. Вот по телефону могу говорить часами… А ты, как я заметила, наоборот, не любишь телефонные разговоры. Сегодня, например, ты говорил со мной как-то уж больно напряженно… Но зато, – переключилась она на беззаботный тон, – какое удовольствие я получила от твоих писем! Сколько в них чувств, сколько точных деталей… Скажи, – после некоторой паузы спросила она, – ты действительно так сильно любишь меня?

Доверив свои чувства письмам, вслух я о них еще не говорил. И поскольку основной мучивший меня вопрос, о ее молчании, был снят, я почувствовал себя раскрепощенно и с легким сердцем, искренне ответил:

– Да…

– Ну что ж, давай тогда выпьем за это прекрасное и такое по-настоящему редкое чувство, – задумчиво проговорила она и я, снова до половины, наполнил рюмки коньяком.

– Кстати, я собираюсь похитить тебя на недельку. Можешь поехать назад со мной, отправившись из этой петербургской слякоти – на юг. Я приглашаю тебя в гости – дня на три, до следующей своей группы, с которой я, скорее всего, отправлюсь в Москву. Вместе с дорогой туда и обратно на все уйдет дней семь. Сможешь отпроситься на пять рабочих дней?

– Сейчас вряд ли… Шеф лютует. Торопит с обработкой беломорских материалов. А вот в октябре – пожалуй…

– Ну, приезжай в октябре… – уже без прежнего энтузиазма произнесла Наталья. И, выпив коньяк, перевела взгляд на незашторенное окно, за которым стояла густая темнота.

Через какое-то время она задумчиво продолжила:

– Осень у нас, в Подолье, славная. Солнечная, теплая… Когда надумаешь приехать – позвони…

Когда мы покидали ресторан, он был почти пуст.

Музыканты отдыхали за столиком рядом с небольшой полукруглой сценой за бутылочкой вина, неспешно потягивая его из высоких бокалов. Когда мы проходили мимо их столика, они, без любопытства проводив нас взглядами, продолжали о чем-то негромко и устало говорить. «Обиженный» же нами чуть раньше кавказец, по-прежнему сидящий за столом в огромной, будто Тушинский аэродром, кепке, провожал нас недружелюбным и даже злобным взглядом своих черных, похожих на блестящие маслины, глаз.

Весь вечер до этого он «сорил» деньгами, через небольшие промежутки времени заказывая музыкантам «зажигательные кавказские мелодии», демонстративно кладя на кожу барабана хрустящие червонцы.

Во время исполнения заказанных мелодий (судя по преобладающей в них заунывности – азербайджанских) он во все стороны зала поворачивал голову и победоносно сверкал глазами, словно демонстрируя немногочисленным посетителям свое превосходство. Когда же взгляд его останавливался на Наталье, он начинал прямо-таки искрить, как оголенные провода…

Где-то в середине вечера он вальяжной походкой подошел к нашему столику. Белозубо улыбаясь и приложив широкую, сильную ладонь к груди, он сделал галантный поклон в сторону Натальи и просящим, но с определенным достоинством голосом проговорил:

– Разрэшите прыгласить вас на танец!

– У него надо спрашивать, – кивком головы указала она в мою сторону, продолжая разрезать мясо.

«Джигит» еще раз, как меха гармошки, на все тридцать два зуба растянул губы и, вновь приложив ладонь к отвороту идеально сидящего на нем пиджака, правда, уже без прежнего пафоса, проговорил:

– Разрэшите прыгласить вашу даму…

– Нет, – тихо и спокойно ответил я. – У нас серьезный разговор и мы не хотели бы отвлекаться… извините, – все же пощадил я напоследок самолюбие «джигита».

– Ответ правильный, – констатировала Наталья, когда явно обескураженный «танцор» нарочито небрежной походкой отошел от нашего столика. – Если б ты разрешил мне с ним танцевать – я бы, конечно, пошла, но не всем бы твоим словам после этого верила… Не люблю показушников! – переключилась она на несостоявшегося «кавалера». – Днем небось на рынке торгует. Интеллигентных седеньких петербургских старушек с их копеечными пенсиями обвешивает, а вечером шикует, словно принц каких-нибудь страшно богатых нефтью эмиратов… А сам даже кепку эту свою пошлую в помещении не снял…

В коридоре и в лифте потом тоже никого не оказалось.

Мы стремительно поднимались вверх, и Наталья совсем близко, почти касаясь моей груди плечом, стояла возле меня. Может быть, от этого мне все время хотелось протянуть руку и прижать ее к себе. И еще хотелось, чтобы лифт двигался медленно или даже вообще остановился, застряв между этажами, чтобы как можно на большее время сохранить эту тихую близость, которую мы чувствовали оба…

На табло зелеными точками высветилась цифра «20» и лифт плавно остановился.

– Может быть, прокатимся до самого низа, ты не против? – вдруг предложила Наталья. – Этакий полночный экспресс получится… И тут же вновь взлетим в поднебесье…

Я еще ничего не успел ответить, а Наталья уже нажала кнопку с цифрой «1», и мы стремительно помчались вниз.

– А как он на тебя смотрел! – вспомнил я вдруг о «джигите». – Прямо раздевал глазами.

– Да, он не скрывал своих истинных намерений, – задумчиво ответила она и, повернувшись ко мне лицом, внимательно посмотрела на меня. – А ты, Игорь, умеешь скрывать свои искренние, потаенные чувства? – все так же внимательно глядя, спросила Наталья.

– Не знаю, – отчего-то вдруг пересохшим языком ответил я, не в силах оторвать свой взгляд от ее красивых глаз.

А после встречи наших взглядов встретились наши губы… И мы, в прямом и переносном смысле слова, полетели ввысь, казалось, гораздо выше двадцатого этажа, к которому теперь стремился лифт.

Створки кабины распахнулись, приглашая нас в ярко освещенный пустынный коридор последнего этажа с уходящей от его дверей длинной, мягкой ковровой дорожкой бордового цвета.

Выйдя в коридор с двумя рядами совершенно одинаковых желтоватых дверей и почти уравновесив дыхание, мы остановились перед близкой дверью Натальиного номера. Отперев ее ключом, она некоторое время постояла в раздумье, а потом, повернувшись ко мне и весело улыбнувшись, сказала:

– Уже поздно, иди домой. Завтра встретимся… – И словно объясняя свое решение, продолжила: – Не хочу, чтобы у нас все было в казенном гостиничном номере, где витают тени иных постояльцев и иных судеб… Не обижайся на меня, ладно… Тем более, что я, кажется, тоже, – она помедлила, крутя в руках ключ от номера, – люблю тебя. Но мне еще во многом нужно разобраться и со своими чувствами и со своими мыслями. Я ведь уже говорила тебе, что я девочка взрослая. И в моей жизни всякое бывало. В том числе и плохое… Иди, – поцеловала она меня в щеку и, слегка подтолкнув в сторону лифта, открыла дверь и скрылась за нею.

* * *

Конец октября на Подолье, когда я наконец смог выбраться к Наталье, в тот год был отнюдь не ласковым. Часто моросили нудные дожди. С севера то и дело совершали набеги