– Вот скажи мне, Жоржик, как такие сараи могут по воздуху летать? – задумчиво спросил Александр Изотович, кивнув на снижающуюся махину.

– Подъемная сила крыла.

– Подъемная сила крыла – это понятно. Летают-то они как?

– Не знаю…

– То-то и оно! Я только поездом езжу. Дача Дерибасова. Поэт, едрена Матрена. Песни – говно, в основном про пионеров. «Горны звучат, барабаны стучат, смело шагает отряд октябрят…»

– У октябрят нет горнов и барабанов, – вяло увился я.

– Я же говорю, мудак, и на всесоюзном конкурсе мудаков занял бы второе место. Знаешь, почему второе?

– Почему? – из вежливости спросил я, хотя прекрасно знал ответ.

– Потому что он мудак! – мрачно и торжественно сообщил Пчелкин. – Жена у него из опереточных. Привыкла ноги задирать, теперь на пенсию вышла и в окошке представления устраивает в чем мать родила…

– Эксгибиционистка, что ли?

– Слова ты какие интересные знаешь… Давай подождем – увидишь! – Он показал на большое, во весь фронтон, окно, задернутое плотной бархатной шторой цвета запекшейся крови.

– Может, на обратном пути?

– Как хочешь.

Дошли до дачи Агранского, выделявшейся в общем строю домов новым тесовым забором с мощными железными воротами. Под луной, словно чешуя огромного карася, светилась металлическая черепица.

– Богато живет! – позавидовал я: на шести сотках, выделенных Союзом писателей возле Нового Иерусалима, мне удалось пока выстроить только хозблок для лопат и граблей.

– Еще бы! Соавтор Брежнева.

– Он?

– А ты думал – этот маразматик сам «Малую землю» накарябал? Другие постарались. Но Леня был широким мужиком – весь гонорар писарчукам отвалил. Гуляй, рванина!

– А что Агранский еще пишет?

– Да так, говно разное.

В прихожей нас возмущенным мявом встретил огромный сибирский кот с бандитской мордой. Пока Александр Изотович доставал из холодильника мясо, резал и кормил рычащего от жадности зверя, ласково приговаривая: «Жри, сволочь, жри!» – я огляделся.

Дача была обставлена с редкой советской роскошью. В гостиной царил румынский гарнитур «Мираж», потрясавший воображение золоченым цыганским шиком. Теща мечтала о таком же для нашей с Ниной квартиры, но стоил он почти две тысячи рублей, да еще надо было записаться в очередь и целый год два раза в неделю ходить на переклички к магазину – отмечаться. На полу лежал ненастоящий персидский ковер, а на стенах в кудрявых золотых рамах висели картины. Присмотревшись, я обнаружил на одном блеклом пейзажике аккуратную подпись «Саврасовъ». В антикварном салоне на Старом Арбате за такую картинку дали бы рублей восемьсот, а то и тысячу.

Но куда больше меня впечатлила импортная техника: мощная магнитола «Панасоник» с разнесенными серебристыми колонками и «двойка» той же фирмы – огромный куб телевизора, а на нем плоский видак. Тут же, на полке, словно книжные томики, стояли в ряд кассеты с надписями на корешках: «Калигула», «Безумный Макс», «Глубокая глотка», «Эммануэль», «Смерть в Венеции», «Ребенок Розмари», «Бал вампиров», «Апокалипсис»… Мое сердце, и без того омраченное похмельной скорбью, сжалось от классовой тоски.

Кот, нажравшись, посмотрел на нас с презрением и ушел в форточку. Пчелкин как будто того и ждал, он по-хозяйски открыл бар-торшер и вынул оттуда бутылку «Наполеона».

– По чуть-чуть – расширяет сосуды!

Себе он капнул в хрустальную рюмку, а мне налил до краев.

– Заметят!

– Брось, у него выпивки навалом. В «Березке» отоваривается, орденоносец хренов.

Коньяк был хорош. От сердца отлегло.

– Ну, иди – звони! – подтолкнул меня Пчелкин к кабинету, уставленному шкафами с дефицитными собраниями сочинений классиков.

Фиолетовый телефон с кнопками вместо обычного диска стоял на обширном письменном столе, совершенно чистом, если не считать обрамленной фотографии, на который бровастый покойный генсек обнимал лысого шибздика с потомственно грустными глазами, очевидно, Агранского: живьем я никогда его не видел и не читал. Осторожно надавив в нужной последовательности кнопки, я приготовился, как обычно, слушать длинные безнадежные гудки, но Лета тут же сняла трубку.

– Жорик! Как хорошо, что ты позвонил! Ну, прости, прости меня…

– За что? – оторопел я.

– Не издевайся! Сам знаешь, за что. Сейчас я все тебе объясню. Эта старая дура…

– Какая дура?

– Бабка моя. Короче, она, как обычно, поехала к Изольде в Абрамцево, они там нажрались наливки из черноплодки, стали молодость вспоминать, и эта зараза Изольда ни с того ни с сего призналась, что у нее с краскомом Усольцевым тоже было, она даже от него аборт делала. Моя – в обморок.

– Из-за чего?

– Из-за ревности. Бабку по «Скорой» в Загорск. Я – туда. Она под капельницей. У койки на коленях Изольда рыдает. Помирились. Жор, ты прости, что у нас с тобой какой-то водевиль получается. Папа дома – мамы нет, мама дома – папы нет. Ты мою записку прочитал?

– Какую записку?

– Я тебе в двери оставила на всякий случай.

– Хм…

– Наверное, соседский пацан спер, редкий гаденыш. Еще я тебе домой звонила…

– Зачем?!

– Чтобы отбой дать. Трубку сняла не жена, а какая-то тетка. Но я же не дура, два раза на одни грабли наступать, сказала противным таким голосом, что беспокоят из райкома – заседание бюро сегодня отменяется.

– Бюро по средам.

– Да? Не важно. Интеллигентная, спокойная женщина. Выслушала, обещала все тебе передать. Значит, не передала?

– Нет.

– Мама твоя?

– Теща.

– Ой, блин. Наверное, догадалась…

– Не переживай! Я из дома ушел.

– Офигеть! Из-за меня?

– Получается, из-за тебя.

– Жуть. И где ты сейчас?

– В Переделкино, в Доме творчества.

– Да ты что?! У нас послезавтра халтура в Голицыно.

– А завтра что у вас?

– Завтра едем с Игорем в Загорск – бабку проведывать. Ему друг тачку одолжил.

– Я бы тоже мог, у нас редакционная машина…

– В другой раз. У тебя там есть телефон?

– Есть.

– Пишу.

Я продиктовал номер и предупредил, что дозвониться очень трудно, все время занято, надо постоянно набирать, тогда есть шанс вклиниться между писательскими разговорами.