Электричка подошла по расписанию, выросла, лязгая, передо мной, точно кочующая зеленая стена. В тамбуре до тошноты пахло мочой и куревом, я прошел в полупустой вагон, сел и стал смотреть на поплывшие мимо безрадостные ландшафты. Какой же все-таки социализм неряшливый строй! Такое впечатление, что есть секретное постановление ЦК КПСС – строить вдоль железных дорог исключительно уродливые гаражи, сараи, бестолковые склады, устраивать свалки и помойки. На сером бетонном заборе красовалась огромная надпись: «Спартак – чемпион!» Вдали краны волокли по воздуху панели, складывая очередную башню, где новоселы будут мучиться счастьем перед кладбищенскою вечностью. По вагону прошли хорошо одетые погорельцы, жалобно прося на хлеб и зыркая памятливыми зенками.

На вокзальной площади меня встретил Боба. На нем были джинсы, кожаная куртка, клетчатая рубашка и замшевая кепка, как у кинорежиссера. Крыков стоял, облокотившись о крышу своего старого, битого «жигуля» и вращая на пальце ключи, как заправский бомбила. Он долгим взором знатока провожал торопливые ягодицы прохожих дам. Через несколько минут мы уже мчались по Садовому кольцу мимо серой смоленской высотки, уходящей уступами в небо. Изгнанный Тулуповой, Боба пару лет работал таксистом, знал все объезды, развороты, сквозные дворы и рулил легко, даже лихо – с шутками-прибаутками.

– Ну как дела? – спросил я.

– Лечимся. Эд нашел подпольного венеролога. Золотой дед. Еще Первую конную во главе с Буденным от сифилиса пользовал. Давно уже на пенсии, но консультирует в клинике старых большевиков.

– Злится на тебя?

– Папа? Злится.

– Надо было предохраняться. Столько заразы кругом! – заметил я, вспомнив индийские изделия, разрушившие мою семью.

– Мне теперь без надобности. Я Лисенка люблю.

– А Сонька?

– Это благотворительность. Знаешь, иногда проснусь, лежу и просто смотрю на Лисенка. Чудо! Словно рыженький ангел крылышки отстегнул и дремлет.

– Хорошо сказал. На стихи еще не потянуло?

– Потянуло.

– Прочитал бы?

– Запросто.

– Здорово! Я и не знал, что ты такие хорошие стихи пишешь. А еще?

– Больше нет. Не мои это стихи, экселенс, не мои.

– А чьи?

– Помнишь, какой-то чудик в редакцию целую пачку прислал?

– Помню.

– А что там у вас с Ковригиным?

– Понятия не имею.

– Ходят слухи, его уже закрыли.

– Ерунда. Я видел его вчера в Переделкино – прогуливался.

– В любом случае, недолго ему гулять осталось.

– Почему?

– Папа сказал: Андроп в бешенство пришел от его рассказиков и велел казнить. Слушай, а ты знаешь, что Макетсон к Синезубке от жены съехал?

– К тому все шло. Думаешь, зря?

– Да как тебе сказать… Девушка она шустрая, аккуратная, готовит хорошо. Месяц у меня жила. Только очень орет, когда кончает. Сначала это заводит, а потом на нервы действует. Даже графиня, глухая тетеря, в дверь стала стучать: «Робер, что с вами?» Лисенок – совсем другое дело!

Так, за разговорами, мы домчались до Орехово-Борисово. Когда я увидел очередь к «Белграду», нашу аптеку с крестом во весь фронтон, сломанную «Победу», пузатого теннисиста, бьющего мячом о дощатую стену, мое сердце сладко сжалось, словно я, измученный мореплаватель, после многих лет скитаний вернулся в родную гавань.

– Только быстро! – предупредил Боба, выходя из машины и осматриваясь. – Ну, ты забрался! Окружная где?

– За лесом. Воздух тут хороший.

– На Колыме воздух еще лучше. Пойду промнусь…

Я поднялся на наш 11-й этаж и, прежде чем вставить ключ в скважину, прислушался: в квартире могла засесть теща, а ругаться с ней не хотелось. Во-первых, она обычно прибегала к грубым наветам, во-вторых, никогда не воспринимала чужие аргументы, а в-третьих, если честно признаться, ее дочь при всех своих недостатках внебрачных презервативов в карманах не держит. Но за дверью было тихо; я осторожно, опасаясь засады, отпер замок и вошел: в квартире пахло свежими щами. Партбилет лежал там, где и должен, в круглой жестяной коробке из-под вафель «Лесная быль» вместе с другими документами. Из второго тома собрания сочинений Брюсова я достал заначку – две аметистовые четвертные, хотел сразу уйти, но, повинуясь мучительной ностальгии, прошелся по квартире, прощаясь с прежней жизнью. На плите стояла большая кастрюля щей, чуть теплая. Я поднял крышку: так и есть, со шкварками. Тещина работа. Рот наполнился слюной, но мысль налить себе полтарелочки я отогнал как безнравственную, только испробовал, зачерпнув половником: хороши!

В ванной на веревке висели постиранные черные трусики, их Нина надевала, когда у нее начинались месячные. Что ж, этот ее женский секрет останется навсегда со мной. На телевизоре появилась новая ажурная салфетка… Оттого, что без меня как ни в чем не бывало дома продолжается жизнь в ее рутинном многообразии, мое сердце сдавила обида, умноженная похмельной мнительностью. Я даже вообразил, как со временем здесь появится какой-нибудь мерзкий мужик, он будет мыться в моей ванне, сидеть за моим письменным столом и спать с моей женой, которая, кстати, никогда не кричит и не стонет, а только прерывисто вздыхает. Впрочем, может быть, это только со мной?.. А потом принесут из роддома пухлую упаковку с орущим младенцем… Мысль о том, что грядущий ребенок будет Нининым, но уже никак не моим, показалась дикой.

Перед выходом я на всякий случай позвонил в приемную: вдруг надо из Орехова мчаться прямо на Старую площадь.

– Заяц, слава богу, нашелся. Ты где?

– Дома. За партбилетом ездил.

– Что там у тебя случилось? Разводишься?

– Нет вроде.

– Ну, не знаю. Я утром позвонила, тебя спросила, а мне ответили: «Его здесь больше нет!» Да еще таким тоном…

– Теща, наверное. На нее иногда находит.

– Ладно тебе, я сама теща. Хорошо, что позвонил. Отменяется. Черняева самого куда-то вызвали. Живи! Но что-то будет, чувствую. Ты забеги к нам. ТТ хотел с тобой переговорить. Я брякну, как он вернется с совещания. Будешь в редакции?

– Ага! Жду… – Я положил трубку и заметил записку, торчащую из-под телефона:

Выбери день, чтобы подать на развод. Я отпрошусь с работы. Н.

«Да хоть завтра!» – мысленно фыркнул я, взял из шкафа смену белья, две пары носков, скатанных в комочки, и свежую сорочку. Сложил все это в портфель и вышел вон.

Крыков сидел в машине и напевал, выбивая пальцами на «торпеде»: «Барабан был плох. Барабанщик – бог!»

– У тебя что – запор? – спросил он. – Мне еще сегодня в три места надо.