– Редакция в твои планы входит?

– Ладно, экселенс, сам понимаешь: волка ноги кормят. Если у меня ремонт начнут делать, знаешь, сколько всего покупать придется.

– После планерки сразу отпущу.

Когда мы проезжали мимо огорода Клары Васильевны, я удивился, что в окне никого нет, и спросил Бобу:

– Ты видел наш кабачок?

– А у вас тут еще и кабачки растут? – хохотнул Крыков, прибавляя газу.

Над раскопом возле посольства поставили большую зеленую палатку, вроде той, в которой наш артиллерийский расчет жил во время полевых стрельб. Периметр, выгороженный металлическими барьерами, охранял милицейский наряд. Метрах в ста, на углу Дома звукозаписи, стояла кучка ротозеев. В редакции пахло хлоркой и какой-то еще антимышиной дрянью. В коридоре стояло двухметровое овальное зеркало в деревянной раме, украшенной резными декадентскими бересклетами.

– Это еще что такое?

– Извини, экселенс, через полчаса заберут.

Из каморки Веры Павловны несся непрерывный стрекот: наверстывала, прогульщица! В Толиной комнате царила тишина. В зале, как обычно, ворковали Маша и Макетсон. Ответсек подстригся и укоротил бакенбарды, отчего стала заметнее пожилая дряблость щек, но ему, видимо, казалось, он резко помолодел.

– Георгий Михайлович, вы берете заказ? – спросил ответсек, увидев меня.

– Нет, – грустно ответил я, понимая, что семьи у меня теперь нет и кормить некого.

– Ну как знаете. – Он скомкал оставшиеся талончики и хотел бросить в корзину под столом. – Верстка у вас в кабинете.

– Нет, постойте! Беру! – Я вспомнил о завтрашнем приезде Леты.

– Другое дело! – Борис Львович расправил один талончик и протянул мне, остальные же метнул в корзину.

– Кто сегодня свежая голова? – спросил я, глядя на Синезубку. – Вы?

– Я всегда готова! – бодро ответила Маша. – Но «свежая голова» сегодня – Торможенко.

– А кто забирает тираж? Очередь моя, но я не могу, у меня комиссия парткома. Борис Львович, вам придется!

– Понимаете… – опустил глаза Макетсон.

– Опять?!

– Увы, увы…

– Может, они вам там еще и зарплату положат?

– Георгий Михайлович, – мягко улыбнулся он. – Вы же серьезный человек и сами понимаете…

Я сердито вышел в коридор: Жека старательно натирал антикварную раму полиролью, вонявшую хуже хлорки.

– Убрать! – рявкнул я и толкнул дверь Торможенко.

Толя, развалившись в кресле, курил и болтал по телефону, положив по-американски ноги на стол. Перед ним лежал рулон верстки, даже не распечатанный. Он был так увлечен разговором, что не заметил, как я вошел.

– Нет, старичок, ты не понимаешь одной маленькой вещи. Достоевский писал жутко плохо, но зато полифонично. Толстой писал хорошо, добротно, но одномерно. А голографическая проза – это совсем другое. Это прорыв…

Я кашлянул. Толя с неудовольствием посмотрел на меня и раздраженно буркнул в рубку:

– Тут ко мне зашли. Перезвоню.

От выражения «ко мне зашли», но особенно от слова «тут» густая похмельная кровь бросилась в голову, я побагровел, показал дрожащим пальцем на рулон и, медленно подбирая забытые слова, произнес:

– Если пройдет хоть одна опечатка, я тебя выгоню к чертовой матери! – и вышел, не дожидаясь безнаказанной ухмылки неуязвимого бездельника.

В моем кабинете пахло прокисшим табаком и антимышиной отравой, белевшей вдоль плинтусов. Я открыл форточку, подышал свежим воздухом и закурил. В окне мелькали редкие и неторопливые ноги дневных прохожих. К вечеру они заспешат домой. Талон, бумажный квадратик с круглой печатью Московской писательской организации, я, чтобы не потерять, вложил в редакционное удостоверение и убрал в нагрудный карман.

Раз в неделю стараниями бытовой комиссии каждый писатель или сотрудник аппарата мог купить продовольственный заказ. Обычно: парную курицу, кусок варено-копченой колбасы или гроздь молочных сосисок, упаковку гречки или спагетти, банку шпротов или лосося, кусок сыра, пачку индийского чая… Еще что-то в том же роде. Нельзя сказать, что в московских магазинах ничего из перечисленных продуктов не водилось, но в одной торговой точке купить это все сразу было нереально: побегаешь за той же гречкой. А индийский чай к тому времени совсем исчез из продажи. Другое дело – азербайджанский или грузинский: обпейся! Но это в Москве, а другие города и веси, даже Ленинград, снабжались гораздо хуже. Друзьям и родственникам, наезжавшим из провинции, я дарил обычно пачку индийского чая, и они расцветали, как папуасы при виде елочной игрушки.

К Новому году, 7 Ноября, 8 Марта, Дню Победы в заказ добавляли банки красной икры, крабов, ветчины, палку сырокопченой колбасы, кусок красной рыбы. Еженедельные заказы завели в те годы на всех предприятиях. Объясняли это вполне разумно: когда москвич направляется с работы домой, полки магазинов опустошены толпами, ежедневно наводнявшими Москву в поисках дефицитов. Электрички, ходившие из Твери, Рязани, Калуги или Тулы, в народе звали «колбасными» из-за запаха в вагонах. Организации прикреплялись к разным магазинам, наша редакция получала заказы в 40-м гастрономе, что рядом с Лубянкой, там же отоваривались и чекисты. Иногда я встречал в очереди Палыча, и тот делал вид, будто не знает меня.

Развернув рулон, я просмотрел полосы, все вроде бы нормально, только в отчете о собрании прозаиков вылезла дырка. Надо будет разогнать текст. Зазвонил телефон.

– Алло, – послышался осторожный голос Ашукиной. – Егор, это вы?

– Это я.

– Как вы себя чувствуете?

– Почти хорошо.

– Вы помните, о чем мы договорились?

– Конечно! – соврал я.

– Владимир Иванович в курсе. Он поддерживает, но об этом никто не должен знать.

– Не волнуйтесь.

– Мы в вас верим.

– Я рад. В три встречаемся?

– Встречаемся, – неуверенно ответила Капа и повесила трубку.

Минут десять я сидел, мучительно соображая, о чем же мы договорились с Ашукиной и Зыбиным? Память сохранила яркое впечатление о дерзкой красоте замысла, но суть плана из головы совершенно выпала, и чем упорнее я старался вспомнить наш план, тем безнадежнее забывал. Наконец я решил обмануть измученный мозг, сказав себе: «Черт с ним!», и взялся за чтение свежих полос. Но снова зазвонил телефон.

– Алло?

– Георгий Михайлович?

– Да, я…