– Это Леонид Осипович, директор тридцать четвертого магазина. Я так понимаю, полки вам уже и не нужны?

– Нужны, очень нужны! Просто по работе запарка.

– Тогда можете забирать.

– Когда?

– Хоть сегодня. Отгружаем до девятнадцати тридцати.

– Спасибо! – безрадостно поблагодарил я.

– Не за что. Привет Борису Ефимовичу.

Не обманул Фрумкин! Но зачем мне теперь полки? Не в Переделкино же их везти… Как разведенному комнату мне дадут в лучшем случае через год. Великодушная Советская власть регулярно выделяла новые квартиры, улучшая бытовые условия писателей, а жилплощадь, что освобождалась за выездом, уже не возвращалась государству, оставаясь за Союзом писателей, ее получали члены из очереди. Скажем, ютится поэт с чадами и домочадцами в «двушке» у Окружной дороги, как я. Вдруг прибавление в семье. Он идет в правление и подает прошение. Жилищная комиссия рассматривает и ставит его в очередь, он ждет, ругая социализм за плановую нерасторопность. Но тут лауреат Госпремии выслужил себе четырехкомнатную квартиру на Чистых прудах и освободил «трешку» в Измайлово. В нее-то и въезжает счастливый поэт, а его «двушку» занимает прозаик, бедовавший с женой в однокомнатной квартирке на первом этаже. Его же «однушка» достается переводчику, страдавшему в коммуналке. Разведенным писателям поначалу всегда выделяют комнату, даже если есть в наличии незанятые квартиры, в воспитательных целях: мол, не смог сохранить ячейку общества, оторвался в сексуальную самоволку, вот и страдай в коммуналке с подселенцами. Однако через год-два, если провинившийся создал новую семью или ярко проявил себя на литературном поприще, не забыв про общественную работу, его могли переселить в отдельную квартиру. Все зависело от начальства. О, сколько написано ненужных книг и совершено странных идейно-художественных поступков ради улучшения жилищных условий! Даже Булгаков накатал беспомощно-подхалимский «Батум», грезя о многокомнатном раздолье в ампирных сталинских дворцах.

«А может, пока сложить полки в редакции? Пригодятся потом. И перед Фрумкиным как-то неловко…»

С ним я познакомился на «базе» у Бобы, куда Боря иногда водил подружек. Как-то мы ругали качество советских товаров, и я пожаловался, что повесил дома отечественные книжные полки, а они сразу же прогнулись под тяжестью томов.

– Только чешские! – авторитетно заявил Фрумкин. – Эти на века!

– Дефицит, – вздохнул я.

– Помогу! – пообещал он.

Фрумкин был мне должен. Однажды, выпив достаточно, чтобы утратить скромность, он рассказал о своей беде. Как мужчина с левантийской кровью, Боря был похотлив, женился на Элле сразу после школы по страстной любви, совпавшей с советом мамы, и делал это в супружеской спальне каждую ночь, даже в неблагоприятные дни, а Элла, выйдя замуж невинной, как лабораторная мышь, искренне считала, что иной частоты в брачных отношениях не бывает. С годами, остыв к супруге, но сохранив к ней, матери двух его дочерей, заботливое уважение, Боря завел роман с дородной русской красавицей Ирмой Ватемаа, она в кокошнике на массовых празднествах подавала гостям хлеб-соль. Надрываясь, Фрумкин не решался снизить частоту семейных радостей, боясь разоблачения, а тут ему попалась в Народном контроле еще и Лада – миниатюрная секретарша с прической «гаврош». Элла что-то заподозрила, и Боря показательно удвоил брачные ласки, рискуя получить ранний инфаркт. Тут мне и пришлось его выручать.

Студентом-второкурсником я как отличник получил в институтском профкоме бесплатную путевку в Дом отдыха «Бестужево» под Можайском. Там, будучи нетрезв, я нахально задрался с медиками, заехавшими туда чуть ли не целым курсом, прихватив из Москвы несколько канистр спирта. Били они меня долго и подробно, а наутро раскаялись и стали лечить. Спиртом. Мы подружились. После третьего курса мои приятели разошлись по разным специализациям, и у меня со временем появились личные доктора почти во всех отраслях медицины. Я позвонил сексопатологу Валере Шустеру, обрисовал ситуацию, он хохотнул: «Обычная история. Веди ко мне обоих!» Не знаю, что уж он там наплел Элле, похоже, сослался на Авиценну, который считал, что природа отпускает мужчине на всю жизнь ограниченное количество семяизвержений, наподобие обоймы, какую выдают бойцу на учебных стрельбах. Ты можешь прицельно бить одиночными, а можешь сразу выпустить веером весь «рожок» и остаться без боеприпасов. Верную Эллу это известие потрясло, с тех пор единственное в квартал снисхождение мужа она воспринимала как щедрый дар судьбы.

А Фрумкин между тем расширил свой половой кругозор, включив в него лаборантку кафедры научного коммунизма и товароведа галантерейного магазина, в который как-то нагрянул с ревизией. Тут надо бы объясниться: Боря числился в каком-то унылом НИИ, но его настоящим призванием была организация народных гуляний, празднеств и факельных шествий. Кроме того, Фрумкин, неизвестно почему, числился общественным инспектором всемогущего Народного контроля. Он мог зайти в любой магазин, взвесить, допустим, килограмм мослов, в ценнике названных отчего-то говядиной 1-го сорта, а потом мягко удивиться явному преобладанию в закупке костных и соединительных тканей в ущерб мышечным. Его, конечно, посылали далеко-далеко, тогда он вяло доставал из нагрудного кармашка удостоверение «Народного контроля», и в магазине начиналась тихая паника, заканчивавшаяся извинениями и дарами, которые Боря, разумеется, гневно отвергал, а позже присылал за ними Эллу или тещу Генриетту Исидоровну.

Фрумкин-то и организовал мне письмо на бланке за подписью заместителя председателя Народного контроля: мол, известному писателю имярек для плодовитого творчества необходима дюжина импортных книжных полок. Я отвез письмо по назначению в мебельный магазин № 34 на окраине столицы – дальше начинались поля и коровники. Директор был на выезде, и мне пришлось долго ждать, наконец он появился – в замшевой куртке и модной водолазке-«лапше». От него пахло шашлыком, вином и одеколоном «Боггарт», продававшимся в «Березке».

– По какому вопросу? – холодно спросил директор, заметив меня.

– Чешские полки.

– Запишитесь в очередь и ходите на переклички, – привычно ответил босс, отпирая кабинет.

– У меня письмо.

– Что еще за письмо? Покажите!

Увидав бланк «Народного контроля», директор сразу подобрел, глянул на меня с нежным уважением и наложил положительную резолюцию.

– Как только придут, я вас лично извещу.

Известил… Я набрал номер Фрумкина и поблагодарил.

– Пустяки! – бодро ответил Боря. – Мы же друзья! – и рассказал про свою новую любовницу – солистку танцевального ансамбля «Рябинушка».

Умер он рано – в конце 1990-х в Израиле, куда уехал после распада СССР, а главное – после упразднения Народного контроля и факельных шествий, без чего его мятущейся душе было скучно в России. Наверное, Фрумкин не выдержал жаркого климата своей исторической родины. Возможно, слишком много соплеменников, которым он когда-то помогал добывать дефициты, хотели с ним благодарно выпить. Да и у женщин там, как понимаете, горячая и требовательная левантийская кровь. Это вам не щадящая нежность наших прохладных славянок и угро-финнок.