Теперь, когда дело было сделано, Волков и Брюнхвальд ехали бок о бок и могли поговорить. Кавалер незаметно рассматривал ротмистра при свете дня и делал выводы. Ротмистр Брюнхвальд богат не был. Кираса гнутая и правленая не раз, кольчужка под ней древняя, старого плетения. Шлем и поручи – видавшие виды, вместо латных перчаток – дешевые рукавицы. Левая щека под щетиной помята, видно, и зубам досталось. Но сам Карл Брюнхвальд оставался крепким и энергичным для своих сорока-сорока пяти лет. В суждениях своих был прост и строг. В общем, старый и бедный воин.

– Вы все деньги отдадите курфюрсту? – спросил кавалер. – Себе ничего не оставите?

– То деньги не мои, – отвечал ротмистр. – Быстрее бы от них избавиться, – он покосился на собеседника. – А вы что, не отдали бы деньги?

– Отдал бы, но я посчитал бы свои затраты и вычел бы их из этих денег.

– Затрат у меня нет, жалованье получено вперед до Рождества, мне еще цитадель два месяца охранять нужно.

Волков подумал, что солдаты этого честного и бедного офицера наверняка набрали себе меди в мешки, промолчал.

– Господин кавалер, – заговорил Брюнхвальд, чуть смущаясь, – дозволите ли спросить?

– Слушаю вас, – отвечал Волков, начиная догадываться, о чем пойдет разговор.

– А кем вам доводится одна из дам, что были сегодня там, на переговорах?

Кавалер усмехнулся, его догадка оказалась верной. Брюнхвальд заметил усмешку, насупился:

– Не подумайте чего плохого, я просто поинтересовался.

– Вы не первый и не последний, кто ею интересуется, – все еще улыбался кавалер, – и ничего плохого в этом нет. Она красавица.

– Редкая красавица, – согласился ротмистр.

– Да, из-за нее фон Пиллен нас и пустил в город.

– Что!? – Брюнхвальд вытаращил на Волкова глаза. Старый вояка не все понимал. – Так кем же она вам доводится?

– Не знаю кем. Подруга, наверное, я подобрал ее в одной замызганной харчевне, она была гулящей девицей, вот теперь со мной ездит, хотя я велел ей ждать меня в гостинице в Ланне.

– Ах, она из гулящих, – понял Брюнхвальд, в его тоне послышалось разочарование, – она у вас вроде маркитантки?

– О чем вы, ротмистр? Маркитантки деньги зарабатывают, а эта только тратить умеет. Но полезна она бывает.

Брюнхвальд замолчал, не стал уточнять, в чем полезность этой прекрасной женщины, а Волков поглядывал на него и с усмешкой думал, что к этому разговору они еще вернутся.

Ханс-Йоахим Зеппельт, колдун и любитель мертвецов, был существом на редкость мерзким и вонючим, но даже ему какая-то добрая душа дала дерюгу, в которую несчастный кутался, пытаясь спрятаться от северного ветра. Он сидел на соломе, привязанный к колесу телеги за шею, и дрожал. А отец Семион и брат Ипполит стояли рядом, что-то ему говорили. Он смотрел на них красными глазами и, казалось, не понимал ни слова, только повторял и повторял:

– Не приму я причастия, нет, не приму я причастия.

Волков позвал к себе попов и спросил:

– Обвинение готово? Нужно писать решение трибунала.

– Так то дело минутное, – вяло отвечал отец Семион, – хоть сейчас все напишем да подписи поставим. Бумаги готовы.

– Ну так давайте заканчивать дело и убираться отсюда.

Брат Ипполит молча поглядел на отца Семиона, сам говорить не решался, а тот вздохнул и произнес:

– Дело придется заканчивать уже не здесь, его с собой брать нужно.

– Куда? – зло спросил Волков. – Куда его брать?

Отец Семион промолчал.

– Ну, туда, куда мы пойдем из города, а там передадим его в руки истинного трибунала, – пролепетал брат Ипполит.

– Чтобы нас отсюда выпустили люди курфюрста, я отдал им пушку стоимостью в тысячу талеров. Они поставили условие: ни одного хворого среди нас, по-другому не выпустят. Он похож на здорового? – с раздражением осведомился кавалер.

– Ну, может, мы вывезем его тайно? – предложил отец Семион.

– Ты ополоумел, поп? – заорал Волков. – Я дал слово! Тебе, может, и непонятно сие, но я, рыцарь, дал слово другому рыцарю. – Оба монаха молчали, а кавалер все еще с раздражением продолжал: – Я не пойму, в чем дело, почему мы не можем его осудить прямо сейчас? Отвечайте.

– По закону Церкви нельзя отпустить еретика не раскаявшимся и не принявшим причастия, – спокойно проговорил отец Семион, – а если он в ереси или колдовстве своем упорен, то дается ему на раздумье сорок дней, а потом принуждают его. Молитвами и железом.

Волков поднял руку и указал на восток:

– На той стороне большой отряд еретиков. Человек сто пятьдесят, и баржу готовят, повезут в город пушки, иди, поп, и договорись с ними, попроси, чтобы не били нас сорок дней, пока этот дьявол не раскается.

Их разговор стал привлекать внимание солдат, они останавливались и слушали.

– И жечь его нельзя, и брать с собой нельзя, отпустить этого душегуба, что ли? – спросил сержант Карл, выражая общее солдатское недоумение.

– А ну займитесь делом! – рявкнул на солдат кавалер. – Ждете, пока безбожники переправятся? Выкатывайте бочки из подвалов. Не ждите. Пруфф, какого черта они у вас прохлаждаются, дел у них нет? Пусть грузят ядра и картечь, чтобы, когда лошади освободятся, телеги уже оказались загружены.

– А ну-ка разойдитесь, займитесь делом! – скомандовал капитан.

– Я не знаю, как быть, – пожал плечами отец Семион, – но мы не можем преступить закон. Впрочем, мы с братом Ипполитом здесь власть духовная, а вы власть светская. Мы напишем решение трибунала и подпишем его, а дальше… Вы здесь главный.

– Ну разумеется. Как же по-другому, – едко заметил кавалер. – Пишите решение.

Он отвернулся от священников:

– Пруфф, вон ту телегу не грузите, я заберу ее под раку, и коня покрепче впрягите. И велите собрать дров на костер.

– Где ставить костер? – спросил капитан.

– Прямо здесь, посреди двора.

– Будет сделано, – заверил Пруфф.

– Ёган, завтрак!

Рака была тяжелой, и солдаты Пруффа, которых кавалер взял с собой, не справились, и тогда своих людей дал Брюнхвальд. Только после этого удалось аккуратно поднять этот роскошный ящик с мощами и поставить его на телегу. После туда же стали складывать дорогую церковную утварь, что нашли в храме. Накрыли поклажу дерюгой и обвязали веревками. У Брюнхвальда все было готово, он вывез все деньги за первую ходку и теперь грузил только вещи и оружие. С этим и покинули цитадель.

– Ненавижу осады, – сказал ротмистр, когда они миновали центр города. – Ни сидеть, ни осаждать не люблю.

Тут Волков был с ним солидарен, он кивнул и сказал:

– У меня что ни осада – то ранение.

Они ехали по безлюдным улицам, вспоминая случаи из своих бесконечных войн, и все больше проникались уважением друг к другу. А