– Ну-ну! Тогда тащите доспехи, что ли, облачаться будем.

Пока придворные помогали мне облачаться в доспехи, Первушка перебелил завещание согласно всем бюрократическим требованиям эпохи. То есть царское титло – золотой краской, заглавные буквы – красной, и еще массу каких-то заморочек, понятных только местным. Я недолго думая приложил печать, затем подписал сам и велел подписывать остальным присутствующим. После чего приказал:

– Грамотку сию доставьте в Можайск к князю Пожарскому, пусть сохранит.

– Как прикажешь, государь.

Пока русский царь, неожиданно для себя самого, занимался составлением завещания, из польского лагеря стали выходить и строиться войска противника. Полк за полком, хоругвь за хоругвью, конные к конным, пешие к пешим. Отдельно гусары, отдельно казаки, отдельно наемники. Зрелище, надо сказать, было величественное. Если русские ратники все больше одевались скромно и единообразно, только рынды с податнями и кирасиры блестели латами на солнце, то поляки и литвины перед боем вырядились в пух и прах. Прежде всего, конечно, выделялась гусарская конница. Тут и великолепные стати коней, и богатые доспехи, и вычурная одежда самих ясновельможных панов. Поветовые хоругви выглядели несколько менее богато, однако совсем не терялись на их фоне, ибо каждый шляхтич счел своим долгом надеть все самое лучшее, что только смогло оказаться у него в гардеробе. Однако, несмотря на пышный вид, маневрировали их хоругви настолько слаженно, что пристально следящий за их маневрами Панин невольно восхитился их выучкой. Драгуны под его командованием еще немного погарцевали на виду у ляхов, а затем, повинуясь приказу своего ротмистра, дружно развернули коней и поскакали к своему лагерю.

То, что вражеское воинство готовится к бою, не осталось незамеченным. Когда Федор провел своих людей между рогатками, стрельцы и пушкари в острогах уже заняли свои места и пристально наблюдали за неприятелем. За первой линией укреплений под барабанную дробь строилась пехота, обученная по-немецки и готовая поддержать в случае надобности своих товарищей. Между полками ходили несколько священников и кропили православных святой водой, благословляя на ратный подвиг.

– Ну что, Федя, посмотрел на ляхов? – окликнул я ротмистра.

Панин удивленно уставился на меня, но затем признал и, подъехав, изобразил поклон.

– Посмотрел, государь.

– Ну и как, понравились?

– Понравились, – не стал кривить тот душой, – хорошо идут, басурмане.

– А воинству твоему?

– Мои, ваше величество, не хуже обучены, да только с латниками в чистом поле нам не совладать.

– А зачем нам с ними в чистом поле переведываться? Нет, раз уж заявились, то пусть сами к нам идут.

Переговорив с Федором, я тронул шпорами жеребца и двинулся дальше. Тот, видимо, дивясь про себя, отчего это царь нарядился в простой рейтарский доспех, посмотрел вслед и приказал драгунам спешиться и ослабить подпруги.

Отчего я снова надел свой старый рейтарский доспех? Даже не знаю, счастливый он у меня. К тому же, в случае чего, никто и не поймет, что войско осталось без полководца. Ну а что, воеводы и полковники свой маневр знают, выстоят, если…. Ох, чего это меня на мрачные мысли потянуло?.. Ну вот и первая линия, надо бы обратиться к войскам с речью, воодушевить, так сказать. Вообще, есть в этом какое-то позерство. Как ни надрывай глотку, а все равно услышат тебя только ближайшие к тебе ратники, а остальные могут лишь догадываться, к чему их призывают. Это уже потом историки напишут, что полководец произнес прочувствованную речь и так воодушевил войска, что они всех порвали. Ага, как же!

– Слушайте меня, люди русские! – начинаю громко кричать, обращаясь к стоящим вокруг воинам. – Снова к нам пришел враг. Снова стонет под копытами его коней наша земля, горят города и села. Плачут женщины и дети. Не мы к ним пришли – они к нам! Видит бог, не хотел я этой войны. Мне, царю вашему, довольно того, что я имею, ибо земля наша велика и обильна и тем по всему свету славится. Но если уж враг сам к нам пришел, то делать нечего – надобно драться! И потому говорю вам: стойте крепко, не за меня – за отечество! Не отдавайте басурманам на поругание храмы православные! Защитите от ляхов своих жен и сестер, да стариков немощных и детей малых, чтобы не видеть им такой беды, как мы прежде видели. А про меня ведайте: жизнь мне не дорога! И если Господь рассудит, что для спасения Руси мне надобно живот положить на сем поле, то вот он я! Здесь стану и с места не сойду, но не пущу ляхов дальше!

Слова как-то сами собой приходили в голову, и я выкрикивал рубленые фразы, будто вколачивая их в головы стоящих вокруг меня людей. Поначалу они прислушивались без особого внимания, но постепенно слова мои находили отклик в душах ратников, и когда я замолчал, они разразились восторженными криками. Ударив шпорами коня, я вихрем понесся вдоль линии укреплений, приветствуя своих воинов поднятой рукой. Я что-то кричал им, они отвечали мне тем же, и над русским войском как будто гремел гром. Наконец, я объехал всех и повернулся к противнику. Ого, а они времени зря не теряли. Вражеские ряды совсем близко. Из них выезжает какой-то богато одетый всадник, и я некоторое время удивленно смотрю на него. Неужто королевич? А может, предложить ему благородный поединок… Э нет, это кто-то другой, тоже знатный и богатый, но не Владислав. А жаль.

– Ясновельможный пан, – прокричал он мне издалека, – могу я узнать ваше имя?

Приблизившись, поляк с недоумением посмотрел на мои простые доспехи и совершенно не сообразного им великолепного жеребца. Конь у меня и вправду знатный. Шесть лет назад, тогда еще совсем сопливый Федька Панин проявил неслыханную лихость: захватил в плен самого Кшиштофа Радзивила, который с тех пор сидит в Калуге! Но помимо имперского князя, который сам по себе немалая добыча, был захвачен и его конь – невиданной красоты арабский жеребец по кличке Султан. Благородное животное пострадало в бою, но конюхи его, слава богу, выходили. Так вот мой Алмаз – из его потомков. Гонористый лях объявил, что вернется из плена только вместе со своим конем, на что я дал всемилостивейшее согласие, и загнул такой выкуп, что стало непонятно, кто из двух пленников знатнее. Собственно, поэтому пан Кшиштоф до сих пор в плену, а Султан, не покладая… хм… копыт, трудится над улучшением генофонда в моих конюшнях.

– У меня много имен, – отозвался я, – вам какое?

– Как так? – удивился поляк. – Меня послал королевич Владислав, чтобы объявить своим подданным, что он намерен занять принадлежащий ему по праву трон в Москве, а потому им необходимо сдаться своему законному повелителю! Увидев, как вы объезжаете войска, я подумал, что вы герцог Иоганн, но, видимо, ошибся.

– И как же ваше имя, ясновельможный пан?

– Иероним Модзалевский, но вы не представились…

– Разные люди зовут меня по-разному, друг мой. Одни герцогом Иоганном Альбрехтом, другие царем Иваном Федоровичем, но вы можете звать меня Странником.

– Что?!

– Пан Модзалевский, возвращайтесь к тому, кто вас послал, и скажите, что самое умное, что он мог бы сейчас сделать, это развернуться и скакать, не оглядываясь, до самого Вильно.