А у нас – с освобождением от обязанностей!

Это не было требованием момента, вызванным к жизни тяготами войны. Еще в 1857 году министр государственных имуществ М. Н. Муравьев писал в своем предреформенном исследовании-отчете императору, что свободу «крестьяне понимают превратно и полагают оную в своеволии и полной необузданности, с прекращением всяких работ, платежей за землю, в безграничном пользовании всеми землями помещиков, которые, по их мнению, должны будут выехать из имений в города, ибо земля, по понятиям крестьян, принадлежит им, а не теперешним владельцам. Некоторые даже считают, что не будут платить и государственных податей».[481]

На самом деле, если отвлечься от мнения «образованного общества», то эта самая превратно понимаемая свобода была… программой аграрной реформы в том виде, в котором ее понимало крестьянство. Не «образованное общество», а именно крестьянство. Поскольку реформа 1861 года никаким образом не учитывала эту программу, становится понятно, что делалась она не для крестьян, и их насущные интересы остались за бортом государственной политики. Но крестьянская программа никуда не делась, она по-прежнему жила среди крестьян, ее питали ухудшающиеся условия их жизни.

Понятно, что такое понимание свободы, передававшееся из поколения в поколение, неизбежно вело к пренебрежительному отношению к законам, к устойчивому «правовому нигилизму», потому что их единственным смыслом, в понимании народа, было сохранение сословного неравенства, сохранение социальной несправедливости, что, по сути, представляет собой и неравенство возможностей.

Не случайно наши ученые на Круглом столе в 2007 году говорили, «до сих пор не определили, что такое свобода». И немудрено, как тогда, в 1917 г., так и сегодня, «образованное общество» исходит из принятого на Западе понимания свободы, которое не имеет никакого отношения к России. Собственного понимания свободы у нас нет.

Крупнейший американский исследователь Ричард Пайпс как-то сказал, что ценностные ориентации россиян отличаются от западных: «все говорят об «особом пути», но никто не может объяснить, что это такое».[482]Ни тогда, ни сейчас никто также не в состоянии понять, чем их свобода отличается от нашей. Никто не понимает, что низшее сословие имеет собственное представление о свободе, недоступное «образованному обществу» и основанное на видовом признаке военно-сословного общества – отсутствии социальной справедливости, единственным спасением от которого предстает не свобода, а воля, чем-то напоминающая анархию.

Народные представления о свободе нигде, конечно, не публикуются, вообще никак не артикулируются – «народ безмолвствует». Но их все же можно услышать в песнях о Стеньке Разине, в сказаниях о вольной жизни и даже в блатном фольклоре, который устойчиво и необъяснимо пользуется популярностью среди самых широких слоев населения. А можно и увидеть… в «русском бунте, бессмысленном и беспощадном», в пугачевщине. Или, если не лениться и не идти на поводу у наших западных «партнеров», в Приказе № 1, источнике конституционного права сословной революции.

Хотя Приказ имел непосредственное отношение к Петроградскому гарнизону, он, тем не менее, адресовался и рабочим столицы («а рабочим Петрограда для сведения»), которые тоже стали брать оружие в руки вместе с социальным правом. Процесс этот несколько отличался от того, который проходил в армии, но по существу шел в том же русле социальной мобилизации.

Традиционно считается, что борьба эта велась, как вспоминал депутат Петроградского Совета и командир отряда Красной гвардии Н. П. Богданов, по вопросам «об установлении восьмичасового рабочего дня, повышении заработной платы, о попытках фабрикантов и заводчиков сократить производство, об их стремлении «разгрузить» Петроград и вывезти целые заводы в другие губернии, чтобы ослабить пролетариат, о жестокой эксплуатации женщин и подростков, об ухудшении продовольственного снабжения».[483]

Но сегодня мы можем легко отрешиться от злобы дня той эпохи и увидеть, что на самом деле речь шла об освобождении именно от обязанностей и в связи с этим – о перераспределении социальных прав. Требование восьмичасового рабочего дня или повышение зарплаты на 50 процентов в условиях войны – это совсем не демократические требования, это уход от обязанностей. Требование свободы слова и собраний в условиях войны – это тоже не демократическое требование, это уход от обязанностей, тем более, что обычно собрания и заседания проводились в рабочее время и оплачивались как полный рабочий день. Неуплату налогов, которая стала широко практиковаться населением после Февральской революции «в связи с изменением политического строя России»,[484]тоже можно вполне отнести к уходу от обязанностей. Как отмечал А. И. Верховский, «сейчас уже стало ясно: масса поняла революцию как освобождение от труда, от исполнения долга, как немедленное прекращение войны».[485]

«В то время, – сообщал в своей Записке Временному правительству 8 июня 1917 года управляющий Министерства торговли и промышленности В. А. Степанов, – когда страна истощена до крайности затянувшейся войной и впереди нас ожидают колоссальные жертвы, производительность труда неуклонно падает, и столь же неуклонно растут требования повышения заработной платы».[486]

Многочисленные «демократические» требования удовлетворялись страдавшим от собственной нелегитимности Временным правительством без промедления, оно хотело понравиться всем, благо в его руках оказался печатный станок. Деньги раздавали направо и налево в огромном количестве, порождая массовое социальное иждивенчество.

Часто доходило до абсурда. Например, при исчислении пайка солдаткам, как вспоминал вскоре после революции А. А. Бубликов, им «присудили на съедение большую часть скота, а масла больше, чем в России имеется». На улице нельзя было увидеть женщину со стоптанными каблуками, «все франтят, все покупают разные ненужные вещи… сласти, предметы роскоши и т. д.». Солдаты ели арбузы по три рубля, что было немыслимо, учитывая, что до войны они получали 54 копейки раз в три месяца. А «рабочих подкупали все реальнее – головокружительным подъемом заработных плат». Например, на одной петербургской фабрике средний заработок с января по июнь 1917 года «с 67 рублей поднялся до 294 р. в месяц. Впоследствии дело на этом, разумеется, не остановилось и прибавки продолжались, пока, наконец, фабрика не стала. Буквально такая же картина наблюдалась и всюду».[487]