– Браво! – Темнишанский поднял голову, сдернул с носа пенсне, быстро протер его платком, вновь водрузил на нос, встал и протянул руку Херману. Сельдереев и Васильев бурно зааплодировали рукопожатью обоих выдающихся теоретиков Движения.

– Fuck![116] – Херман явно начал раздражаться. – У России особый путь! И народ радостно идет по этому пути! А мы с вами имеем возможность соединить два разных течения революционной мысли в одно! В один поток! В водопад, гос… друзья мои! В неистощимую реку народного гнева! – Херман замолк и почему-то сказал, словно бы сам себе: – Oh my God… If people do not want to listen to their liberal leaders… and want to listen to those who promise free vodka… Let it disappear! It serves right![117]

– Браво! – Темнишанский повторил это уже почти крича. Темнишанский совершенно не знал английского. – Браво! И мешать народу преступно! Преступно! Народ найдет водочное месторождение и сам себя немедленно и окончательно освободит без всякого выкупа! Тогда сохранится общинное владение землей, которое уже через год-два приведет к социалистическому землепользованию! Товарищеская форма производства уничтожит капиталитическое производство! Мешать этому преступно! – тоненьким голоском кричал Николай Гаврилович. – Естественные потребности народа, а также общественные привычки и обстоятельства, будучи полностью удовлетворенными, приведут к полному расцвету личности! А это возможно только через революцию! Расцвет личности народной возможен только через народную революцию!

– Браво! – теперь закричал Васильев. Он встал и, в свою очередь, пожал Темнишанскому руку. – К оружию! К оружию!

– Народ явится требовать водки и заодно сметет всех Романовых с их косметическими декоративными реформами! С незаконченным освобождением крестьян! С ложью о будущем даровании конституции! С ложью о свободе! Мы с… вот с Александром Ивановичем освобождены… допущены до обеих столиц… Высочайшим указом… Но мы с Александром Ивановичем…

– Fuck! Of course, we are always together with Nikolay Gavrilovich![118] – подтвердил Александр Иванович. И вдруг продекламировал, пользуясь тем, что никто из присутствующих не понимает по-английски:

Темнишанский не обратил на стишки ни малейшего внимания.

– Мы рассматриваем наше освобождение как подлую уловку царизма! Свободу нельзя подарить! Поэтому… вот… Мы не верим нашему лживому освобождению!

– Fuck! Fuck![120]

– Свободу возможно только взять! И народ сам возьмет свою свободу! Скинет оковы!

Тут молчащий до сей минуты Морозов вновь крякнул, как селезень, призывающий симпатичную уточку. И на зов немедленно откликнулись.

Дверь в hall приоткрылась, в щель просунулась разделенная пробором точно пополам напомаженная голова гостиничного лакея. Но он даже не успел ничего спросить.

– Любезный! – восторженно закричал Васильев. – Шампанского!

– Слушаюсь…

– Buffoons! Fucking buffoons! I’m not going to pay for your stupid champagne![121]

Голова исчезла. Храпунов громко засмеялся, все, кроме Красина, посмотрели на него и, возможно, поэтому, когда за матовою стеклянной дверью возникло некоторое движение и странные стуки, они остались незамеченным сидящими вокруг стола. Что уж говорить, что произнесенные за дверью слова лакея «Точно так, вашшш высокобродь… Здеся обои изволят находиться… И еще с ими пятеро лиц… Подавать прикажете на семь кувертов или же на восемь?» оказались не услышаны, как не был услышан и ответ.

Все время от начала речи Сельдереева Красин сидел совершенно безучастно, с отрешенной улыбкой на лице, но глаза его были счастливы, потому что он думал о своей любви и нежности к Кате. А после того, как он столь неосторожно поднял взгляд к потолку, Красин более ни на что не реагировал. Он не только не слышал, он попросту не слушал, что ему говорят, сидел неподвижно, словно бы конная статуя, и глаза его теперь безумно сверкали, как – простите нас за это сравнение – как два раскаленных угля. Можно было бы предположить, дорогие мои, что Красин сейчас пребывал – разумеется, в мыслях своих – вместе с Катею на, скажем, зеленом лугу. Вместе с Катей! Катей! Катей!..

– Иван Сергеич! Иван Сергеевич!.. Да что ж это? Иван Сергеевич в постоянной прострации пребывает!

Красин поднял голову. Из всего сказанного ему сейчас он услышал только два слова: Дворцовый мост.

– Дворцовый мост!

– Да… – Красин было рефлекторно приподнялся, но вновь поспешно опустился на стул.

– Дворцовый мост – наплавной конструкции, – начал он докладывать, словно на экзамене, кажется, действительно не соображая, что, зачем и где говорит. – Пролетные строения, состоящие из деревянных балок, поперечин и настила, уложены на плашкоуты, расставленные поперек реки и закрепленные якорями. А после реконструкции двадцать первого года мост имеет каменные береговые устои и пролетные строения подкосной системы. Плашкоутов в настоящее время пятнадцать штук, господа… Три плашкоута переведены на Дворцовый из состава бывшего Исаакиевского моста, а на месте Исаакиевского моста теперь устроена лодочная переправа… Потому что изволите ли видеть: после окончания строительства Благовещенского моста, расположенного ниже по течению Невы, – безумно продолжал Красин, – Исаакиевский мост потерял транспортное значение. Проект наплавного мостового перехода напротив Зимнего Дворца разрабатывал еще покойный инженер Герард Иван Кондратьевич. – Тут Красин прокашлялся, и голос его окреп. – Мною, инженером Красиным, еще два года назад подан был на Высочайшее имя проект мостового перехода, целиком выполненного из стальных клепаных балок с возможностью поворотного подъема двух центральных пролетов… Революционный для России проект! Революционный проект! – гордо повторил он эти слова, на мгновенние счастливо впадая в прошлую свою жизнь, и странно прозвучало слово «революционный» в этом собрании и в этот час. И, кстати тут сказать, совершенно впустую прозвучало, дорогие мои.

Повисла тишина.

– Иван Сергеевич! Иван Сергевич! Как скоро возможно развести и свести нынешний мост?