Морозов, не обращая внимания на вопящего, уже медленно выворачивал пролетку из арки – надобно было править аккуратно, чтобы выехать, не задев за стены, иначе исправник уже пустил бы лошадь вскачь. Красин посмотрел на Сельдереева и отвернулся. Совсем плох стал Красин, дорогие мои.

… – и напрасно! Напрасно! Опрометчиво отказались! Иван Сергеевич! Движение решило предложить «Фабричному союзу» совершенно другие условия! Вы включены в состав делегации! – заблажил Сельдерев. – Делегации по переговорам с «Фабричным союзом»!

Еще мгновение, и Морозов вытянул бы кнутом по лошадиной спине. Храпунов остановил его руку.

– Je suis le chef de l’Union du usine, – сказал Храпунов. – Alors quoi?[110]

– Ах, – отмахнулся Сельдереев, – что за шутки! Иван Сергеевич! Остановитесь, Бога ради! Нужно найти…

– Тебе сказали, мать твою, старый козел. Я руководитель, на хрен, «Фабричного союза» Серафим Храпунов. Какого хрена тебе, мать твою, надо, пидорас?

Сельдереев просиял. Правая рука его совершила странное движение в воздухе. То ли он собрался отдать честь Храпунову, но вспомнил, что находится в котелке, а не в форменном кепи, то ли он собрался было котелок снять и приветствовать вновь обретенного союзника по борьбе с деспотизмом, то ли протянуть Храпунову руку – неизвестно.

– Да, – равнодушно произнес Красин, – это он.

– Ну, мать твою? Че, мать твою?

– Ах!.. Я прежде не имел чести… Серафим Кузьмич!.. Нам всем сейчас же необходимо отправиться в гостиницу «Савой».

– За каким хреном?

Сельдереев опасливо оглянулся и тоже полез в пролетку…

– Сейчас все объясню, дорогой Серафим Кузьмич…

Александр Иванович Херман, не пожелавши куда-либо выйти из гостиницы, принял руководителей Движения у себя в Savoy – не в номере собственном, разумеется, где в дальней комнате – в спальне – все еще возлежала на розовых шелковых подушках голая fucking bitch[111] мадам Облакова-Окуркова, и отсвет розового белья подкрашивал розовым ее белый жирок, где в кабинете разложены были по стульям несколько фраков и смокингов, поскольку Александр Иванович накануне столь неожиданного, незапланированного и руководимого отнюдь не Движением народного волнения выбирал облаченье для завтрашней речи, где в первой и во второй комнатах все еще стояли по два или по три нераспакованных чемодана, а в прихожей поэт Окурков, примостившись на банкетке у подоконника, скромно пил прямо с оставленного лакеем серебряного подноса дымящийся coffee. Продолжение совещания, недавно покинутого Красиным и вновь к нему теперь вернувшeгoся, состоялось и не в ресторане Savoy, где, по всему вероятию, Александру Ивановичу пришлось бы за всю компанию платить – а он справедливо полагал, что хватит, и так он всю жизнь за всех на свете платит, – а в одном из halls гостиницы, причем в самом дальнем и маленьком hall.

Вокруг овального стола с лаковыми на столешнице инкрустациями сидело всего несколько человек. Мы сомневаемся, дорогие мои, что собравшиеся составляли – простите, но мы произнесем это слово – кворум, что собравшиеся составляли кворум руководства Движения. Но Движение как таковое, несомненно, они представляли, поскольку присутствовали тут два первых в Движении лица – Александр Херман и Николай Темнишанский. То есть, они считали себя первыми. А на самом деле первый, он же – скажем мы, предвосхищая, как не раз мы это делали в нашем правдивом повествовании, предвосхищая события – он же и последний руководитель Движения был тут Серафим Кузьмич Храпунов.

Херман в отличном фраке, оглаживающий пластрон, Темнишанский в коротком зеленом сюртучке и подсученных брючках, делающих его похожим на отставного учителя, Храпунов в длинной синей чуйке, Сельдереев в своей черной фрачной паре, Морозов в красинском путейском облачении – кто таков есть сей господин, ни Херман, ни Темнишанский не удосужились спросить, а презрительно брошенное Храпуновым гостиничному швейцару «Cette monsieur avec moi»[112] они не слышали. Темнишанский сам чувствовал себя здесь не совсем уверенно – вряд ли Николай Гаврилович являлся завсегдатаем савойских или же каких других halls. А вот Храпунов никаких неудобств, по всей видимости, не испытывал, сидел нога на ногу, покачивая носком сапога. Да, и наш Иван Сергеевич, не пожелавший снять ни плаща, ни шляпы – странновато он выглядывал в дурацком гарибальдийском колпаке в гостиничном интерьере, прямо вам доложим, странновато. Единственный, кто органично смотрелся на этом параде мод из различных социальных слоев, был капитан Васильев в белом летнем кителе. Вот вам и весь кворум: не считая Морозова, пять человек, а в руководстве Движения считалось аж целое – вновь мы извиняемся, но каждый понимает в меру своего жизненного опыта, да-с, целое «очко» – двадцать один человек.

А впрочем, нет! Спросили про Морозова! Васильев погладил щеточку пшеничного цвета усов, тихонько наклонился к Сельдерееву и прошептал, косясь на неизвестного пришлеца:

– Кто это?

– А Бог его знает… Кучер. – Сельдереев слегка развел руками. – Должно, из «Фабричного союза»… Или состоящий при Серафиме Кузьмиче.

Васильев пожал плечами и более уж про Морозова не спрашивал.

– Господа! Товарищи!

Сельдереев, поднявшись, уперся кулаками в стол.

– Не имеючи прав на открытие заседания в нынешнем его виде и составе… Э… – он вновь произвел рукою непонятный округлый жест. – Остальные не нашли возможным… Вы сами изволите убедиться, господа…

Тут Херман и Темнишанский совершенно одинаково хмыкнули.

– Но самоличное присутствие Серафима Кузьмича и… э… – он быстро взглянул на Морозова, ушлый исправник только важно кивнул, – э… дает мне возможность заседание наше открыть… а также в связи с чрезвычайными обстоятельствами… Э… Таким образом, считаю открытым! Господа! Считаю заседание открытым! Имеются возражения, товарищи?

– Fucking clowns, fool buffoons,[113] – тихонько прошептал под нос себе Херман.

– Простите, Александр Иванович?

– Что-с? Как вы изволили?

– Нет-нет-нет! Продолжаемте, гос… друзья! Я слушаю.

– Настоятельно прошу вас излагать побыстрее, Петр Сельдереевич, – раздраженно произнес Красин, тут и мы с вами его бы не узнали, дорогие мои, Красина-то… – Время дорого!

– Совершенно верно, Иван Сергеевич! В связи с чрезвычайными… суть состоит в следующем: в последние несколько часов в Петербурге по фабричным окраинам распространилось известие, что будто бы где-то в провинции… причем недалеко от столицы… как бы сказать… даже затрудняюсь произнесть… – Сельдереев на мгновение замолчал, глубоко вздохнул и решился: – Одним словом, открыто месторождение так называемого зеленого вина! Водопад зеленого вина! Это, господа, народное такое название… Народное название водки, товарищи… То есть, месторождение водки! По слухам! Водопад водки!.. Водопад!