покрывают своих коров; я бы установил этот памятник посреди городской площади, облагородив его пьедестал лепешками коровьего навоза. Тут я остановился перед витриной картинной галереи, в которой были выставлены мертвые идолы, утратившие свой смысл, потому что никто им уже не поклонялся. Мертвые идолы, к чьим загадочным и страшным лицам обращаются многие современные художники, желая найти секрет утраченной красноречивости; обращаются с той же самой тоской по инстинктивной энергии, которая заставляла многих композиторов моего поколения злоупотреблять ударными инструментами, чтобы омолодить усталую культуру, извлекая из них простую силу примитивных ритмов; это были попытки найти новые жизненные соки, подогревая пыл, который никогда не питался разумом. Однако теперь мне представлялись смешными старания тех, кто пытался выставлять маски Бандиагары, африканских ибисов[174], ощетинившихся гвоздями идолов против основ «Рассуждения о Методе», – пытались противопоставлять, не зная истинного смысла предметов, которые были у них в руках. Они искали бессмысленности, варварства в вещах, которые хотя и существовали во времена варваров, на самом деле играли определенную, исполненную смысла роль в присущей им обстановке; а люди, называвшие эти вещи варварскими, рассуждали и делали, как картезианцы[175], и умозаключения их противоречили поискам истины. Они хотели обновить музыку Запада, воспроизводя ритмы, которые никогда не играли роль музыки в глазах их древних создателей. Эти размышления привели меня к мысли о том, что сельва с ее решительными людьми и нечаянными встречами, сельва, стоящая на пороге своей истории, научила меня – в том, что касается самой сути искусства, которым я занимаюсь, глубокого смысла прочитанных книг и многих вещей, величие которых я раньше не замечал, – научила гораздо большему, чем множество книг, которые, теперь умерев для меня навсегда, покоились в моей библиотеке. Глядя на Аделантадо, я понял, что величайшее дело, выпавшее на долю человеческого существа, – это самому ковать свою судьбу. Потому что здесь, в толпе, которая окружала меня и пробегала мимо, безудержная и в то же время придавленная, я видел много лиц и очень мало судеб. Ибо любое глубокое желание, любой протест, любое побуждение, возникавшее за выражением, нарисованным на этих лицах, всегда пресекалось страхом. Страхом перед нагоняем, перед временем, перед новостями и перед скопищем людей, где каждый новый человек – еще один раб, страхом перед собственным телом и перед указующим перстом общественности; страхом перед тем, как бы не потребовали к ответу, перед тем, как бы чрево не приняло семени; страхом перед плодами и водой, перед датами, перед законами и лозунгами, перед ошибками, перед запечатанным конвертом и перед тем, что вообще может случиться. Эта улица опять ввергла меня в мир Апокалипсиса, в мир, где все будто лишь ждали вскрытия Шестой Печати, того момента, когда луна окрасится кровью, звезды опадут, словно винные ягоды, а острова стронутся с места. Все предвещало это: и выставленные в витринах обложки книг, и названия статей, и бегущие по карнизам буквы реклам, и фразы, брошенные в пространство. Как если бы время, отведенное на путь по этому и подобным ему лабиринтам было заранее взвешено, высчитано и отмерено. И в этот момент в моей памяти, принеся с собой облегчение, всплыла картина таверны в Пуэрто-Анунсиасьон, той таверны, где в лице Аделантадо пришла ко мне сама сельва. Я ощутил во рту резкий вкус водки, солоновато-кислой водки, отдающей орехом, и в голове у меня словно выступили рельефные, украшенные гирляндами буквы, которые сложились в название таверны: «Воспоминание о будущем». В этом городе я был лишь проездом, потому что все время помнил о будущем – о широкой стране, где допустимы утопии и возможны Икары. Потому что путешествие в эту страну смешало все мои понятия о прошлом, настоящем и будущем. Не может быть настоящим то, что становится прошедшим прежде, чем человек сможет его прожить и увидеть; не может быть настоящим эта холодная геометрия, не имеющая стиля, где все устает и старится, едва успев родиться. Я верю лишь в настоящее нетронутого; верю лишь в будущее, которое наступает, глядя в глаза зарождающейся жизни. Я не принимаю условий существования человека-насекомого, человека-никто, не позволю, чтобы ритм моего существования отмечался ударами молота галерного надсмотрщика.

XXXVI

(20 октября)

Когда три месяца назад мне вернули листки моего репортажа, даже не извинившись, у меня подкосились ноги и все тело охватила дрожь. Я попал в ловушку: стало известно, что я возбудил дело о разводе. Газета не могла простить мне денег, потраченных на мое вызволение: раздув вокруг этого дела назидательный шум, она оказалась в смешном положении в глазах публики, чьи пастыри считали меня нарушителем закона, не вызывающим ничего, кроме отвращения. Мне пришлось продать мой рассказ за ничтожную цену во второразрядный журнальчик. Но тут подоспели международные события, и шум вокруг моей персоны утих. И я вступил в жестокую борьбу с моей женой, которая, вся в черном и не крася больше губ, упорно пыталась в глазах общественности, взявшей на себя роль судьи, играть роль супруги, раненной в самое сердце и – в живот. Что касается ее беременности, то это оказалось напрасной тревогой. Однако мое положение не облегчилось, а еще больше запуталось, потому что ловкий адвокат Рут использовал это, заявив, что моя жена решила разбить свою театральную карьеру, едва лишь заподозрив, что беременна. А я был тем презренным человеком из Священного Писания, который строит дом, но не живет в нем, сажает виноградник, но не собирает урожая. Теперь та же самая пьеса о войне Севера и Юга, которая прежде доставляла Рут одни муки из-за того, что изо дня в день приходилось автоматически играть одну и ту же навязанную роль, превратилась в некую святыню искусства, вполне реальный путь к театральной карьере, который она без колебаний покинула, пожертвовав известностью и славой во имя того, чтобы целиком посвятить себя возвышенному делу – устроить жизнь; а я лишал ее этого своим аморальным поведением.

У меня были все шансы проиграть в этих хитросплетениях, которые моя супруга бесконечно нагромождала, затягивая дело, чтобы привлечь на свою сторону время и заставить меня вернуться к прежней жизни, забыв о том, что я хотел бежать. В конце концов ей досталась лучшая роль в этой комедии, и даже Муш уже не стояла у нее на дороге. Итак, в течение трех месяцев из вечера в вечер я огибал одни и те же углы, поднимался с этажа на этаж, открывал двери, ждал, спрашивал секретарш, подписывал все, что от меня требовали подписать, и в результате