другом месте, вездесущая и неосязаемая; успевала принять позу, заметив наведенный на нее объектив; спасала от головной боли какое-то важное лицо, отыскав у себя в сумочке нужную таблетку; и возвращалась ко мне со сластями или рюмкой в руке, смотрела на меня с волнением ровно секунду и интимным жестом легонько прикасалась ко мне так, чтобы каждый мог считать себя единственным свидетелем этой сцены; она была повсюду, она уходила и приходила, не преминув к месту вставить слово, если вдруг заговаривали о Шекспире, и сделать краткое заявление для печати, утверждая, что будет сопровождать меня, когда я в следующий раз отправлюсь в сельву; она выпрямлялась, стройная, перед объективом кинохроники; и ее поведение было полно стольких оттенков, так разнообразно и многозначительно, она так ловко умела держать на расстоянии, в то же время позволяя любоваться собой вблизи, не забывая при этом все время быть внимательной со мною и, используя тысячи умных уловок, выглядеть в глазах окружающих примером счастливого супружества, – что хотелось рукоплескать ей. Рут на этом приеме светилась волнением и радостью, словно жена, которая собиралась еще раз пережить первую брачную ночь; она – Женевьева Брабантская, вернувшаяся в замок, Пенелопа, внимающая словам Улисса о супружеском ложе, Гризельда[163], возвеличенная верой и надеждой. И когда она наконец почувствовала, что возможности ее вот-вот иссякнут, а от повторения блеск главной роли может потускнеть, она так убедительно заговорила о том, что я устал и после стольких жестоких мучений мне хочется покоя, хочется побыть с ней наедине, что нас отпустили, а мужчины, понимающе перемигиваясь, смотрели вслед моей жене, которая, повиснув у меня на руке, спускалась по парадной лестнице в туго облегающем тело платье. Я вышел из муниципалитета с ощущением, что остается лишь опустить занавес и погасить огни рампы. Я сам был бесконечно чужд всему происходящему. Я остался далеко отсюда. Когда минуту назад директор нашего предприятия сказал мне: «Можете продлить свой отпуск еще на несколько дней», – я поглядел на него с удивлением, почти возмущенный тем, что он осмеливается распоряжаться моим временем. И вот я снова возвращался в дом, который некогда был моим домом, но теперь я входил в эти двери словно чужой. Ни один из предметов, которые я здесь увидел, не имел для меня прежнего смысла, и я не хотел даже, чтоб они вновь обрели его. Сотни книг, выстроившихся на полках библиотеки, теперь умерли для меня. Вся эта литература, созданная нашей эпохой, которую я считал самой умной и тонкой, рушилась со всем ее арсеналом фальшивых чудес. Специфический запах помещения возвращал меня к жизни, которую я не хотел прожить во второй раз… Входя, Рут наклонилась подобрать с полу газетную вырезку, которую, без сомнения, кто-то из соседей подсунул под дверь. Казалось, чем дальше она читала, тем больше возрастало ее удивление.

Я было обрадовался, что она отвлеклась, потому что это отодвигало ее ласки, которых я боялся, и давало мне время обдумать, что сказать ей. Но тут она сделала резкий жест и приблизилась ко мне с пылающими от гнева глазами. Она протягивала мне газетную вырезку, и я невольно вздрогнул, увидев на фотографии Муш, беседующую с журналистом – известным специалистом по скандальной хронике. В заголовке статьи, от которого так и несло бульварной прессой, говорилось о сенсационных подробностях моего путешествия. Автор статьи рассказывал о беседе с той, что была моей любовницей. К моему удивлению, Муш заявила, что была в сельве моей сотрудницей; по ее словам, я изучал примитивные музыкальные инструменты с точки зрения истории их создания, а она исследовала их в астрологическом ракурсе, поскольку, как известно, многие народы строили свои музыкальные лады в зависимости от положения планет на небе. С ужасающим бесстрашием и на каждом шагу допуская ошибки, которые насмешили бы любого специалиста, Муш рассказывала о «танце дождя» индейцев зуни под музыку, напоминающую простейшую симфонию в семи ритмах, говорила об индостанских рагах[164], упоминала Пифагора, подкрепляя все это примерами, почерпнутыми, вероятно, из общения с Экстиэйчем. Ослепляя фальшивой эрудицией, она довольно ловко пыталась оправдать в глазах публики свое участие в этом путешествии, замаскировать истинный характер наших отношений. Она выставляла себя в качестве энтузиаста-астролога, который всего-навсего воспользовался поручением, данным одному из ее друзей, чтобы поближе познакомиться с понятиями, характерными для космогонии примитивных индейцев. Свой роман она кончала заявлением о том, что по собственному желанию оставила экспедицию, сраженная приступом малярии, и вернулась обратно в лодке доктора Монтсальвахе. Больше она ничего не добавляла, зная, что лица заинтересованные поймут все, что им следует понять; потому что на самом деле она мстила мне за мое бегство с Росарио, а заодно и моей жене, которой общественное мнение приписывало такую красивую роль в этом грандиозном мошенничестве. Однако то, о чем она не сказала сама, со злобной иронией давал понять журналист: Рут подняла на ноги всю страну и заставила отыскивать человека, который на самом деле отправился в сельву с любовницей. Двусмысленность этой истории становилась особенно очевидной оттого, что человек, молчавший до сих пор, теперь вдруг весьма коварно выступил из тени. И в тот же миг поставленный моей женой возвышенный спектакль нашей супружеской жизни рухнул, разом превратившись в фарс. Рут глядела на меня, и слова были бессильны выразить ее ярость; лицо ее стало похожим на трагическую гипсовую маску, а рот, застывший в язвительной усмешке широким полукружием, обнажил десны – в обычное время она тщательно скрывала этот дефект. Судорожно сжатые руки вцепились в волосы, словно в поисках чего-нибудь, что можно было бы раздавить, сломать. Я понял, что мне следует, опередив неминуемый взрыв ярости, приблизить кризис и высказать разом все, о чем я собирался говорить лишь через несколько дней, когда получу в поддержку грязную, но неоспоримую силу денег. И я обвинил ее театр, ее призвание, которое она противопоставила всему, в результате чего мы стали жить каждый своей жизнью, а наше нелепое супружество свелось всего-навсего к тому, что мы спали вместе в последний из семи дней недели. Высказав все это, я почувствовал мстительное желание вдобавок уколоть подробностями и сказал ей, что в один прекрасный день тело ее вдруг стало для меня чужим, а сама она сделалась для меня воплощением долга, который я выполнял лениво, и то лишь потому, что того требовала физиология; так что это все равно постепенно привело бы к разрыву, который со стороны вполне мог показаться необоснованным.

Потом я рассказал ей о Муш, о том, как мы встретились с