в лицо ясными глазами. Она не упрекала меня в том, что я так поступил с ней, когда она заболела малярией, великодушно приписав все моему страстному желанию найти настоящие инструменты. А так как и вправду она была в лихорадке, когда я первый раз обнимал Росарио в хижине греков, то я вообще сомневался, видела ли она нас в самом деле. Мне было невесело в этот вечер, и я выносил ее общество лишь потому, что мне надо было с кем-нибудь говорить, лишь бы не оказаться опять одному в своей плохо освещенной комнате и не мерять ее шагами от стены к стене, дыша маргариновой вонью. Твердо решив про себя сорвать ее планы обольщения, я позволил Муш увести меня в «Венусберг», где раньше пользовался кредитом. Таким образом я мог не сознаваться, что оказался теперь в нищете, но все же следовало постараться не пить лишнего. Должно быть, ликер все же предательски подорвал мою твердость, потому что очень скоро я обнаружил, что нахожусь уже в салоне, где давались астрологические советы и роспись которого была уже закончена. Муш несколько раз наполняла мою рюмку и потом попросила разрешения пойти переодеться, а переодевшись, называла меня глупцом за то, что я лишаю себя удовольствия, которое не будет иметь никаких последствий; она заявила, что это никак не скомпрометирует меня, и так ловко вела себя при этом, что я довольно легко пошел на то, чего она добивалась; это в значительной мере объяснялось несколькими неделями воздержания, к которому я не привык.

А через несколько минут я уже познал тоску и разочарование, знакомое тем, кто после разлуки, которая могла бы быть окончательной, вновь обретает знакомое тело, но уже без былого изумления, потому что теперь ничто не связывает их с облеченным в эту плоть существом. Я почувствовал печаль и раздражение против самого себя, почувствовал себя как никогда одиноким рядом с этим телом, на которое уже опять глядел с презрением. Даже подбери я в баре первую попавшуюся проститутку, заплатив ей сколько положено, – и это было бы лучше. Сквозь раскрытую дверь мне видны были рисунки на стене салона, где давались консультации. «Эта поездка начертана на стене», – сказала тогда Муш накануне нашего отъезда; она сочла вещим сочетание изображений Стрельца, Корабля Арго и Волос Вероники, в котором, по ее мнению, третья фигура олицетворяла ее самое. И вдруг совершенно ясно в моем сознании возник смысл предвестья – если это вообще могло что-то предвещать: Волосы Вероники означали Росарио с ее девственными, ни разу не стриженными волосами, а Рут была Гидрой, которая, замыкая композицию, угрожающе раскинулась над пианино; пианино же вполне можно было принять за выражение моей профессии. Муш тут же почувствовала, что мое молчание и полное отсутствие интереса к тому, что я вновь обрел, не означали для нее ничего хорошего. И чтобы отвлечь меня от моих мыслей, она взяла со столика какую-то статью. Статья была напечатана в небольшом религиозном журнале, на который ее подписала монахиня-негритянка, пролетевшая вместе с ней часть пути, когда Муш возвращалась из сельвы. Муш со смехом объяснила мне, что, когда самолет попал в полосу непогоды, она на всякий случай подписалась на этот журнальчик, усомнившись в истинности библейского бога. Раскрыв скромный бюллетень миссионеров, напечатанный на дешевой бумаге, она отдала его мне: «Я думаю, это как раз тот монах, с которым мы познакомились; здесь его портрет». И правда, в жирной траурной рамке заключена была фотография брата Педро де Энестроса, без сомнения сделанная очень давно, потому что лицо его на фотографии было еще очень молодо, несмотря на поседевшую бороду. И с волнением я узнал, что монах предпринял путешествие в земли свирепых индейцев, в те самые земли, на которые он указал мне однажды с Холма Петроглифов. «От одного золотоискателя, – говорилось далее в статье, – который недавно прибыл в Пуэрто-Анунсиасьон, стало известно, что зверски изуродованное тело брата Педро де Энестроса было обнаружено в каноэ, которое его убийцы пустили вниз по реке, дабы достигло оно земель белых и послужило им страшным предостережением». Я быстро оделся и, не отвечая на вопросы Муш, выбежал из ее дома, зная, что никогда больше не вернусь сюда. До рассвета я ходил меж опустевших торговых рядов, банков, молчаливых похоронных контор и уснувших больниц. Я все равно бы не смог заснуть. Потом я сел на паром и перебрался через реку; и там еще долго ходил мимо магазинов и таможен. Должно быть, убийцы, думалось мне, раздели пронзенное стрелами тело брата Педро и каменным скребком подняли его худые ребра; должно быть, они вырвали ему сердце, согласно древнему обычаю. Возможно, они даже кастрировали его; может, содрали кожу, четвертовали, разрезали на куски, как тушу. Я мог бы предположить еще более ужасное, вообразить более страшные зверства и худшие надругательства, которые учинили над его старым телом. И все равно эта страшная смерть не вызвала бы во мне того ужаса, какой, случалось, охватывал меня, когда я видел, как умирали люди, не знавшие, за что они умирают, умирали, зовя на помощь мать или пытаясь руками удержать расползавшееся лицо, на котором и так уже не было ни носа, ни щек. Брат Педро де Энестроса получил наивысший дар из всех, каких мог добиться человек: возможность самому выйти навстречу смерти, бросить ей вызов и пасть, пронзенному стрелами, в борьбе, которая для побежденного станет тем же, чем была победа пронзенного стрелами Себастьяна: посрамлением и разгромом самой смерти.

XXXVII

(8 декабря)

Провожающий меня мальчик указывает мне на дом, говоря, что здесь помещается новый постоялый двор, и я останавливаюсь, испытывая одновременно боль и удивление: в этих толстых стенах, под этим потолком, с которого свисали колыхавшиеся под ветром травы, провели мы однажды ночь над телом отца Росарио. Здесь, в огромной кухне, я приблизился к Твоей женщине, в первый раз смутно ощутив то значение, которое она будет иметь в моей жизни. А теперь нам навстречу выходит дон Мелисио, а его «донья», черная карлица, выхватывает из рук провожающих меня мальчишек три чемодана и водружает их все себе на голову, будто ничего не весят все мои книги и бумага, которыми они набиты до отказа, так что лопаются ремни, – и идет прочь, во двор, выкатив от натуги глаза. Комнаты выглядят по-прежнему, правда, нет уже на стенах наивных старых картинок. Во дворе все тот же кустарник, а в кухне – тот же пузатый кувшин, над которым тогда гулко,