— Очевидно, это не город Петрарки и Кола ди Риенци, — захохотал Поляков.

— Но стыдно не знать русскую действительность, черт возьми! — сказал Гиршпферд. — Отец иеромонах Илиодор и Григорий Распутин именно там-то и произросли! И вот в этот-то центр мы и направляемся, — ехидно улыбнулся Мефистофель, сотрудник «Вечерней биржевки»! — Григорий Распутин там впервые и стал изгонять бесов из утробы женщин. Говорят, очень успешно!

— Ну, а в смысле архитектуры, старины? — спросил кто-то.

— Ну, на этот счет там слабовато. Деревянные домишки в три окошка с голубыми и зелеными ставнями, и пыль, пыль, пыль! Словом, городишко не предназначен для Истории! Не для показа!

— А что, Распутин всех бесов выгнал из баб Царицына? — спросил кто-то. — Неужели на нашу долю ничего не осталось?

Все захохотали.

Да! Царицынский батальон — сливочки молодой русской интеллигенции. Кто-то из вас останется?

Поезд шел к югу!

Тогда, в Петрограде

Прошло пятьдесят лет с тех пор, как в один прекрасный солнечный день, с пробегающими по синему небу белыми облачками, я снова стал на почву Великого Города.

Июнь 1920 года.

И каждый раз, неизменно, с точностью какого-то выверенного механизма, память моя, зацепившись там, в глубинах черепной коробки, каким-то шпеньком за рубчик, выбрасывает некую картину, которую я никак не могу назвать иначе, как — видение.

Я стою где-то недалеко от памятника «Стерегущему», мой взгляд устремлен ввысь к верхушкам великолепных деревьев, которые в каком-то благовесте предстоят перед солнцем этого великолепного дня! Они осияны его синевою и голубизною!

Щебечут птицы. Воздух чист, как на морском просторе. Я стою и не могу двинуться с места от видения этого вновь обретенного города моей юности, моих мечтаний.

Нева — пуста, без барок с дровами, и поэтому особенно синяя. Там, за памятником морякам-героям, в тридцати-сорока шагах от него, стоит дуб, который рос на этом месте до того, как на эту почву ступила нога Петра!

В этом городе я переступил через огромные ворота на Фонтанке, за мной захлопнулась жизнь молодого художника и началась жизнь военного, как и для всех моего возраста и ранга!

И только перед этими деревьями у «Стерегущего» я обрел мою старую душу художника! Свою душу!

Петр скачет так же, как и тогда, когда он гнался за Евгением. Висит ли в Эрмитаже на своем месте Клеопатра, опускающая жемчужину в бокал кипрского вина?

Я был влюблен в нее, искал этот тип в жизни! Спасибо Александру Бенуа, он ее не перевесил…

Я имел командировку, подписанную А. В. Луначарским. Я еду в Петроград за своими работами для устройства выставки в Москве… Командируюсь на две недели… Некто Равдель предлагает мне профессорство. Давид Штеренберг это профессорство утверждает!..

Однако я ведь не на свидание с памятником матросам приехал в Ленинград!

Внутренним чутьем осознавал, что я одинок в Москве, не на своей почве, нет «подпирающих симпатий» среди товарищей. А это предложение Равделя походило на какое-то «хлестаковство»!

Кто такой Давид Штеренберг? Кто такой Равдель — директор Высшего живописного училища — Вхутемаса? Никому не ведомые, они появились внезапно. Бедный родственник моего друга Ракузина, товарища по архитектурному отделению. Ракузин, вероятно, говорил ему, что я талантлив. «Все это — калифы на час!»— думал я. Люди, подлинно культурные, в Москве меня не знали! В Петрограде я — свой.

Ну, хотя бы свои улицы, дома, площади, проспекты. Вон в том доме жила моя любовь, и это «что-то». В доме из норвежской саги на Большом проспекте Петербургской стороны жила на верхотурке «она»! Дом-то всё еще стоит. Дом Грига или Гамсуна! Здравствуй! Здравствуй! А ты молодец, хоть бы что! Революция тебя не разжаловала и не сделала тебя домом из Пензы! Бациллы Петербурга во мне засели!

На вокзале меня встретил Макарий Домрачев. У меня был чемодан и узел. Башкирское одеяло из волос конского хвоста! Я не хотел с ним расставаться. Жесткое, ведь это все-таки хвост белой лошади, на такой лошади ездил Салават Юлаев! Оно было раскрашено полосами — красно-розовой, желтой и чисто белый — цвет хвоста! Петербург не видел такого одеяла со дня основания! Дома Невского! Его стекла были удивлены материалом и дикими соцветиями его окраски!

Мы с Домрачевым потянули мои вещи к памятнику Александру III. Он все еще стоит, разухабисто. Извозчиков, конечно, не было. Но были некие люди с тачками, они предлагали свои услуги. Трамваи по Невскому не ходили. Хозяин тачки «за деньги» (бумажные листочки) довез чемодан и розово-желтое одеяло до Публичной библиотеки! Там по Садовой, Марсову полю, Кронверкскому проспекту и по Введенской шел трамвай. Мы доехали до Большой Разночинной! Трамваи были бесплатны. Питер был «передовее» Москвы!

Домрачев жил только с матерью, жесткой и суровой старухой, с глазами совы, прозрачными и злыми! Как у такой матери мог родиться такой милый, ласковый добряк, каким был Макарий! Не стоит