Хор Шишкина! Там всегда весело! Первейшая кухня! Подача блюд такая, что потом будут мемуаристы-Гомеры «воспевать» её! Но бутылочек уже нет! Со дня объявления войны спиртного не подают! Правда, подают «квасок» за бешеные деньги… И только тому, в ком уверены, и «постоянным клиентам»!

«Квасок» в хрустальных графинчиках! Но ведь в самом торжестве пирования имеется элемент любования и скульптурой, и графикой! Бутылка должна иметь «свою» неповторимую форму и цвет стекла должен быть индивидуальным. Этикетка должна быть выполнена величайшим художником. Тут чувствуешь и нацию и эпоху!

Кентавр на этикетке коньяка Наполеон, — можно сказать, художник Давид вспоминается или Анатоль Франс: Эварист, «Боги жаждут»! Я уже не говорю о цвете вина…

А «квасок», нет, это уж что-то «кое-как», некий ущерб, а не настоящая жизнь! Страстный поцелуй в подъезде чужого дома, с оглядкой, не идет ли кто!

«Когда же придет настоящий день» — очерк Добролюбова! Это мне отец рекомендовал прочесть, но я притворялся, что читаю… Под Добролюбовым у меня лежала «Баскервильская собака»!

Да, «лихача» на углу Владимирского и Невского вам, гвардии поручик Николай Ростов, нанять не удалось! «Один, трезвый, без дамы… Расчета нет! Занят!..» И все тут. Да и не повезет он неизвестно куда… Дорожка выверена. От Аничкова моста по Фонтанке, потом вдоль Лебяжьей канавки, Троицкий мост и Каменоостровский до Новой деревни, «в номерочек», где: «И рука подлеца нажимала эту грязную кнопку звонка».

Частенько туда направлялся неземной и серафический Александр Александрович, именно по этому маршруту! Именно, чтобы нажать эту кнопку!

Но вот гвардии поручик, в шинели, сшитой две недели тому назад, довоенной шинели, — выходит на середине Конногвардейского бульвара.

Лети, лети, одуванчик, гонимый ветром истории!

Я никому не скажу, что вы за «пятак» проехались в трамвае!

Сумерки. Зима. Прошло всего две недели после святок, «Евгении» и Нового года, — 1916-го!

Оркестр военной музыки! Римская медь! Громко, бодро, а где-то там, в глубине мотива, рыдания!..

Идут люди в солдатском обличии. Фантастическая змея тянется к Варшавскому вокзалу. Какие гиганты, полтора человеческих роста. Серые, серые шинели. Что-то навьючено на этих великанах. Мешки, винтовки, лопаты торчат сбоку. Жуткий Калло по силуэтам, но более мрачный, без смешливой «оперы».

Если случайно, в каком-то отсвете фонарей или лучике от окна, пробежавшем по снегу и упавшем на лицо, то увидишь смертную обреченность. Не страх, не ужас, это все очень декоративно, а тихий, безвыходный гнет!

Земля гудит… Все заколебалось. До живописи ли теперь?.. Прощай, «Земля и Вода» Рубенса. А мокрую глину окопов не хотите?

Но что это?! Мой старый знакомец! Луч света от фонаря или окна аптеки упал и на вас, Николай Ростов!

Ах, какой вы махонький, почти куколка-игрушечка рядом с правофланговым Императорской Гвардии Преображенцем!

Вы в ногу с ним вышагиваете сбоку! На вас тоже солдатская шинель! А та, голубая, осталась дома! У мамочки, или у votre tante, у тети, к которой ездил губернатор?..

Помните, тот — в нежно-палевых брюках?..

Когда произносят это имя, я вспоминаю ее, всегда ее, только ее! Клавдия не может быть иной!

Она была натурщицей и часто позировала у нас в мастерской.

Очень белое, какое-то молочное тело. Ровный цвет и на груди, и на животе, и на бедрах. Это — редкость!

Нет никаких «ядовитостей», которые любят немцы. Спокойно чиста, чуть-чуть тяжеловата, ну, а разве все эти Юноны, Геры, Цереры не тяжеловаты? Так же, как и у них, почти нет талии, той пикантной талии, которая ранит душу и плоть мужчины!

Спокойная телесная волна льется от груди к животу, к бедрам и далее идет к коленям. Волны спокойного, чуть заснувшего моря! Телесного моря! Разве тут можно что-то исправить? Ни прибавить, ни убавить — иначе все будет испорчено!

Шатенка, нет, не с рыжинкой, — это вульгарно, — а с каким-то огоньком в цвете волос. Мы все звали ее римлянкой, да она и была римлянкой, Мессалина, мать жены Нерона, была именно такой!

Тяжелый подбородок, низкий лоб, мощная шея. Каждый интеллектуал чувствовал в ней неуемную чувственность! Чутьем беспромашным! Однако она была так спокойна и как-то бесстыдна! Бесстыдство Богини! Даже имея в виду ее профессию. Словно ее грудь, живот, спина, ягодицы, ее бедра и колени были заказаны у какого-то первейшего мастера! В качестве его работы никто не может сомневаться, как и в изделии первоклассного дамского портного, и заказчица, надев костюм его работы, уже не сомневается — так надо! Именно так, а не иначе.

Клава тоже не сомневалась ни в чем, что касалось ее тела! Так надо!

Она позировала нам стоя, когда в мастерскую вошел Александр Яковлев.

— Какая красота! — вырвалось у него довольно громко. — Какая благородная красота! В Европе нет ничего подобного!

Что он увидел в ней? Ведь «Римлянка» — это есть Европа!

Я никогда не заговаривал именно на эту тему…

— Александр Евгеньевич! Вы так рано умерли, мы как-то о многом… не договорили!

Откуда она родом?