Молчание. Женщина без улыбки.

— Вы и про Эпштейна тоже стихи не читали?

— Про Эпштейна? — вдруг оживилась она. — Нет, не читала… Это интересно?

— Изумительно! Голодранец Эпштейн!

— Почему голодранец? Странно!

Слава богу, — трамвай! В трамвае можно не разговаривать… Это солидно, респектабельно! Уже на подступах к самому Эпштейну, тому, «настоящему»!

Наконец проводив будущую зубоврачиху до каких-то ворот и впихнув ее через высокий порог дворнику, я бегом побежал к вокзалу. Застать хотя бы последний трамвай № 4. Сел все-таки!.. Трамвай делает поворот около заснеженного, ночью почти чудовищного царя в мутных отблесках полупотушенных фонарей. Сзади кажется, что ноги лошади, ее гигантский зад принадлежат этой маленькой головке с плоской шапкой набекрень!

Вот слова «не мирискусника».

Ночью, в туман, Невский страшен. Он безлюден, мертв, мгла, туманящая его, кажется частью той самой арктической мглы, что идет оттуда, где конец мира, где скрывается нечто непостижимое человеческим разумом и называется Полюсом. Середина этого дымного потока еще озарена сверху белесым светом электрических шаров. На панелях, возле черных витрин и запертых ворот, темнее. По ним, напевая, гуляющим шагом, бродят беспечные на вид, но до нутра продрогшие от ледяной сырости, дешево и несоответственно обстановке наряженные женщины, лица некоторых из них поражают при. встрече таким ничтожеством черт, что становится жутко, точно натыкаешься на существо какой-то иной, чем люди, неведомой, низшей породы.

Трамвай был пуст! Выбирай любое место на этих длинных скамейках вдоль вагона. Слепые окна, как глаза с бельмами. Снег густым, рыхлым слоем, точно крем с хворостом на пирожном наполеон, залепил все стекла! Уселся на длинную петербуржскую, во весь вагон скамейку. И эта чертова скамья сразу схватила меня своими ледяными зубами за ягодицы и ляжки и не отпускает, как бульдог! Терпи, терпи, авось эти зубы у Адмиралтейства сделаются добрее!

Но это все-таки лучше, чем идти пешком!

Вагон пуст. Может быть, два человека сидят вдали друг от друга в своей мрачной сосредоточенности, закрыв уши поднятыми воротниками! Пассажиры без лиц, без голов, только воротники и шапки! Вагон гремит, перескакивает через стальные кочки рельс. Несется в черную бездну.

Около Литейного входит молоденький офицер. По красным петлицам похоже — преображенец. Как это ни странно, он в форме мирного времени. Шинель короткая, серо-голубая. Теперь ведь все «тыловые крысы» интенданты, офицеры каких-нибудь военных архивов, все понашили себе шинели из солдатского сукна… чтобы походить на «окопников». А этот офицер-мальчик решил, презирая все, сшить себе шинель мирного времени. Она такая новенькая, что чувствуется, что только что от портного…

Папаха серебряного каракуля, красивого крупного завитка. Уши не закрывает, чуть-чуть касается верха правого уха! Левое — открыто всем вьюгам, всем ветрам! Изредка белая перчатка касается несчастного левого уха!

Темляк высовывается из кармана на ремешке серебряном, а не красном… В боях еще не был, а то не вернулся бы домой без «Аннушки», без «клюквы». Стыдно!

Глаза глядят куда-то в пустоту… никого не видят. Они видят что-то свое, счастливое, и опьяняющее… Может быть, только сейчас ему сказал женский голос: «Да!.. И навсегда! Даже, если вернешься калекой!» Может быть, это сказала «Евгения»…

Как не быть взгляду счастливым и не видеть, ну, хотя бы меня, который сидит напротив. Он даже не замечает моего глазастого кашне, а оно ведь совсем не по стандарту, не как у всех! Мог бы заметить! Я для него «шпак». Обидно, черт возьми, вроде как я не «настоящий человек». У меня начинает шевелиться что-то недоброжелательное…

Что-то уж очень нежное, холеное личико, молочно-розовое, эдакое телячье… Усики тоже… Это усы еще в будущем.

Преображенцам все-таки не полагается в трамвае разъезжать, это, так сказать, нарушение «стиля». Он, вероятно, думает, что ни на кого из «своих» гвардейцев не наткнется!

Однако до чего же все-таки счастливое, наполненное внутренней радостью лицо.

Что-то толстовское… из «Войны и мира», несмотря на «телячесть».

Добужинский мне рассказывал, много позже:

— Как-то графиня Шереметева, у которой я часто бывал в ее салоне, близ Аничкова моста, сказала мне: «Мстислав Валерианович! Вы знаете, я никогда не ездила в трамвае. Давайте вместе проедемся, это будет так забавно! Ну, хотя бы до Николаевского вокзала!..» Я опешил. «Как, графиня, вы, очевидно, не представляете себе… что вы затеяли! Вагоны набиты битком… Площадки полны раненых, их возят бесплатно! Иногда они просто катаются, смотрят „Питер“!.. Это безумие, графиня!» Я, конечно, удержался от фразы: вам намнут бока и бедра! Я просто замялся… как и подобает светскому поклоннику!

Потом, потом это он мне рассказал на станции «Дно».

Читатель, не ищите в словаре Брокгауза это слово «Дно». А это «Дно» преображенца очень и очень коснется!

Вот в такой Заполярии, — морозном трамвае, обезумевшем, быть может, во втором часу ночи и мог бы везти Добужинский поклонницу своего изящного таланта. Но в истории России это был бы первый случай!

Да, преображенцу, гвардии поручику, — хотя вы еще только подпоручик, но так принято говорить в гвардии, — полагалось бы нанять извозчика, а не платить «пятак» в трамвае, давая деньги сверхзамерзшему несчастному кондуктору.

Может быть, он не нашел извозчика. А там, на углу Владимирской у ресторана «Палкина» стоят лихачи «с елекстрическими фонариками на оглобельках», — их, вероятно, уже заранее «закупили»!