мудрее нас всех, – сказал он как-то о ней своим воинам, а Мев была рядом и слышала это, – мою госпожу ничто не обманет»), ушел из зала в тот вечер с таким видом, будто он сейчас не станет слушать никого, а их мать на следующее утро за завтраком ко всему придиралась и бранила Мурну. Мев принимала ее резкость с терпеливым молчанием, и Келли бросил на нее взгляд, говорящий, что он думает то же самое – что мать волнуется из-за отца и думает, что даже отправка Донкада грозит ему опасностью, и ей проще изливать свою тревогу, браня всех и вся.

И снова это был страх, о котором все молчали, не то перед королем, не то перед их дядей, господином Донна, не то перед волшебными силами, не то перед теми, кого никто не осмеливался назвать по имени. Теперь страх ощущался постоянно, как присутствие большой рыбы, думала Мев, мелькающей тут и там под черными водами, что отражают лишь отблески света и ветви, так что нельзя понять – уплыла рыба куда-то вверх по течению или же, поднявшись к поверхности, таращится на тебя. Никто не хотел обсуждать это, особенно с детьми, и не хотел даже думать об этом, если в этом вопросе был выбор.

Но пока были солнце и верховая езда, и Мев нравилось ехать под равномерный скрип седла Флойна, ей нравилось движение и запах лошадей и кожи, земли и даже резкий привкус масла и металла, вонь пота и дыма, которой несло от мужчин. Все это напоминало ей – и будет вечно напоминать – отца зимними вечерами, как он приносил все снаряжение в зал, когда в оружейной было слишком холодно. Его запахи состязались с материнскими, запахами трав и лекарств, которые она готовила для люда, болевшего зимой, запахами листьев и горшков; его же кресло было увешано конской упряжью и кожами, и пропахшими маслом лоскутами. И были медленный скрежет оселка, когда отец точил свой огромный меч, и аромат нагретого масла, когда речной песчаник ровно скользил вниз по лезвию, украшенному выгравированными полосами, что в конце обретали форму бегущей лошади. Он был дорогим и очень древним, этот меч, который носил еще Кервален, а потом Эвальд – их дед, а теперь и отец. И однажды вечером, заметив, что дети наблюдают за ним, отец дал сначала Келли, а потом и ей поточить его, терпеливо поправляя их движения, когда они ошибались, и наконец заканчивал все сам – исправляя то, что они сделали, как подозревала Мев. И ее руки после этого тоже пахли маслом, что приводило ее в восторг. «О Мев!» – восклицала ее мать, пахнувшая всегда травами и розами, и бранила ее за черные пятна на платье. Но Мев всегда нравился этот запах, ибо он принадлежал отцу; ей нравилось все, чему он учил ее – твердости руки и умению ездить верхом, знанию лисьих нор и тому, где прячутся зайцы, названиям деревьев и холмов, и тех земель, что уже не видны за горизонтом.

Но теперь их отец ехал безоружным среди воинов, вооруженных с ног до головы: они везли щиты за плечами и держали длинные копья, которыми никогда не пользовались во время охоты. Он оставил дома свой меч, перенес его вместе с остальным оружием из оружейной, словно это была безделица. И никто не спросил почему. Но все обратили внимание, что он снял даже свой кинжал со стены в зале. Теперь отец носил при себе лишь камень, носил, не снимая. Она и Келли не говорили об этом даже между собой. Она не знала, был ли камень причиной их бед, или беды пришли сами по себе, а камень охранял от них; единственное, что знала Мев, – камень был чем-то совершенно иным, нежели маленькие подарки, что получили они с братом.

И в душе ее зарождалось подозрение, что во всем были виноваты они с Келли, что, если бы они послушались и не убежали к реке, ничего бы не произошло, и Ши не пришла бы, и не изменился бы их дом – и этот груз вины был слишком тяжел даже для того, чтобы думать о нем, не то что говорить. Никакое наказание не могло исправить этого. Никто не мог в полной мере укорить их с братом за это. Это напомнило Мев, как Ши заглянула в ее душу и спросила, как она поступит с другим живым существом.

Поэтому изо всех сил она старалась не причинить другим еще раз такой боли и даже не позволяла себе больше быть ребенком. Мев чувствовала, будто ее обокрали, она хотела расти по-своему; но вдруг все ее желания показались ей страшно мелкими: и сражения, которые она вела за себя, и непослушание, когда она хотела чего-то добиться, – все стало казаться низким и себялюбивым, ибо ни один человек в мире не мог получить желаемого, даже их отец, который был господином Кер Велла. Они с Келли видели, как он беспомощно опускал голову, словно не мог вынести всего того, что было ему суждено, и это напоминало им страшную картину на темной лестнице, когда он упал, потеряв сознание, на руки матери, что являлось им снова и снова в ночных кошмарах. Они не хотели, чтоб такое повторилось еще; они хотели, чтоб все было по-старому, но это было уже невозможно. Даже их отец мог упасть, и они видели это, и каждый сам по себе понял, что взросление было совсем не тем, за что они его принимали, пытаясь во всем настоять на своем. И Мев вдруг подумала, что оно похоже на то, о чем спросила их Ши, что оно означает отказ или, по меньшей мере, способность не обманываться, считая, что что-то тебе принадлежит, даже если это то, что ты любишь больше всего на свете, как дом и родители.

«С ним теперь постоянно кто-то должен быть», – сказала бы Мев своей матери, если бы у нее достало смелости, потому что мать оказалась бы рядом с отцом в мгновение ока, если бы тому потребовалась помощь. И может, мать и не одержала полной победы в том противостоянии, но все же в конечном итоге в Донн отправлялся Донал, а не отец, потому что Барк уверенно поддержал их мать и пустился в такой ожесточенный спор с отцом, как никогда до этого.

– Мы проводим его, – тогда сказал отец о Донале; и так оно и стало.

А Мев напомнила ему за завтраком:

– Ты обещал, мы поедем с тобой, когда ты отправишься по западной дороге, –