С наших крыш их отделение просматривалось, но никаких новых лозунгов или стягов там не появилось, следовательно, у них происходило что-то, что не было забастовкой. На следующий день бригада Петрайтиса заметила с верхотуры кирпичного завода, что на крышах Четвертого замаячило сразу два то вздымающихся, то опускающихся флага. Присмотревшись, Петрайтис понял, что нам пытаются что-то сказать морской азбукой. Среди его людей нашлись те, кто знал этот язык, и они расшифровали следующее: «Бастуем. С этапа в сто человек увезли в тюрьму семерых. Они были в комитете. Берегите своих». А еще через сутки на утреннем построении старшина Грошев объявил, что развод отменяется и те, чьи фамилии будут названы, обязаны сдать койку и сейчас же готовиться к этапу.

Грошев начал читать список в несколько сотен фамилий, и постепенно среди них, один за другим, отдельно, в разных частях, всплыл весь наш комитет, все партийцы. Все было и так ясно, но теперь уже точно никто не сомневался, что суки сдали всех и что каждый из нас у чекистов на карандаше. Комитет быстро переговорил, и каждый делегат бросился сообщать своим, что на этап идти нельзя — нас будут брать. Удача наша висела на волоске, потому что многие успокоившиеся после прекращения бунта начинали спорить. Но все-таки рассказ о событиях на вчерашнем этапе в Четвертом сработал. Когда вызванный Грошевым усиленный конвой прибыл, к вахте высыпали почти все бараки. Задние ряды чуть качнули всю толпу вперед, и стрелкам показалось, что первые ряды двинулись на них. Солдаты вскинули автоматы. Большинство стало палить в воздух, но один солдат дал очередь ниже. Упали сразу несколько человек, и толпа отшатнулась. Убитых было двое: литовец, недавно вступивший в нашу партию, и еще один парень. Отделение заревело, и рев усиливался. Стрелки попятились и, охраняя администрацию, пока та убиралась от греха подальше, скрылись за воротами.

Убитых отнесли в санчасть. Бомштейн нашел алую ткань, вырезал из нее полосу, вшил в черную материю, и над отделением затрепыхался новый флаг. Морской азбукой с крыши барака мы сообщили о расстреле в Шестое, а с кирпичного завода — в Четвертое.

Я взял у Павлишина бинокль и увидел Асту в ее клетчатом платье. Она семафорила, вскидывая флажки, что женщины всё поняли и Шестое присоединяется к новому протесту. Рассчитывая, что Кузнецов поймет, что у него вновь бастует три отделения, и начнет переговоры с куда более слабых позиций, мы легли спать.

Полнедели прошли в глухой тишине. Лагерь будто вымер. На вышках менялись стрелки, но более ничего не происходило. Вольница наша цвела и распускалась. Кто-то устраивал соревнования, бегая наперегонки, украинцы разучивали свои песни, а я принимал клятву у новых кандидатов в Демократическую партию, коих объявились десятки. Комитет записал и раздал баракам статью «Как говорить с Правительственной комиссией». Манифест этот мы писали от сердца, стараясь зажечь других, насколько это было возможно в ледяной пустыне.

В том случае, если прибывшая Правительственная комиссия будет пытаться не удовлетворить наши просьбы об освобождении нас из заключения, наша просьба должна быть высказана в форме требования: Для того, чтобы наша просьба и требования (смотря по обстоятельствам) не была бы голословной и безосновательной, каждый заключенный должен заявить Правительственной комиссии следующее:

— Каждый из нас отбыл уже в среднем по 7–9 лет заключения.

На протяжении этих долгих лет заключения мы, находясь в суровых климатических условиях Заполярья, где по советским законам об охране труда каждому трудящемуся предоставляются льготы в виде удвоенного отпуска, повышенной заработной платы и много других, мы в этих условиях, работая по 10 часов в сутки очень долгое время, ничего не получая за наш тяжелый каторжный труд, не имея никаких льгот, все же построили в Норильске целый ряд предприятий союзного значения. (Посмотрите: все это построено нашими руками!)

На протяжении долгих лет заключения тяжелый физический труд при любой самой суровой погоде, произвол в лагере и на производстве, нас не считали за людей, плохое питание из недоброкачественных продуктов, отсутствие свежих овощей и фруктов — все это половину из нас отправило в могилу, более 30 % из оставшихся в живых превратило в безнадежных, уже ни к чему неспособных инвалидов, — вы их увидите. Это жалкие остатки человека, в прошлом жизнерадостного и здорового, — все оставшиеся стоят на грани инвалидности и гибели. А нас ждут наши семьи: Кроме того, загляните в сущность наших дел, и вы убедитесь, что нас загнали на каторгу произвол при следствии и на суде.

Так что же нас ждет в будущем, если Правительство не учтет всего этого и примет несправедливое решение по отношению к нам?

— Снова тот же каторжный труд, инвалидность и, наконец, холодная могила под Шмидтихой. Если так, то уж лучше, граждане члены Правительственной комиссии, смерть, но смерть без мучений и унижения.

Свобода или смерть!

Только говоря так, все как один, мы сумеем отстоять наше право на свободу и жизнь. И чем настойчивее и смелее каждый из нас будет требовать себе и своему товарищу свободу, тем больше надежды на непременный успех. А нам, видимо, если дело примет такой оборот, придется отражать еще не одну атаку. Мы должны быть едины. Один за всех, все за одного, сплоченные вокруг одной цели — свобода. Для достижения полного единства мы, прежде всего, должны быть дисциплинированы, требовательны к себе и к своему товарищу. Все указания и требования назначенных старших секций бараков и участков, указания и требования комитета — каждый обязан выполнять беспрекословно. Если не будет у нас дисциплины, не будет и порядка. А при таком положении наше дело мы сами заведомо обрекаем на явный провал. Но мы не должны допустить, и не допустим этого. Будем дисциплинированы, будем уважать назначенных комитетом старших товарищей, выполняя их указания и требования, — и мы отстоим наше законное право на свободу.

Кузнецов, впрочем, думал недолго. Спустя пять дней вечером прибежал караульный из украинцев — к воротам явилась комиссия в полном составе, и еще с каким-то прокурорским. Чуть поодаль выстроились «студебеккеры» с синепогонниками. Одна часть солдат прибыла в боевой готовности, со скатками на спинах, будто они ожидали долгую осаду, а другая выгружала из фургонов пулеметы. Это было похоже на психическую атаку. Украинцы обошли периметр и увидели, что в нескольких местах вохра умудрилась незаметно разрезать проволоку, и теперь попасть в отделение солдаты могли сквозь сразу несколько дыр, а не только через две вахты.

Пока мы скликивали людей на площадь, Кузнецов приступил. Взяв громкоговоритель, он потребовал убрать черный флаг, построить заключенных и вывести из зоны. «Волынка переросла в контрреволюционный мятеж, — гремел он. — Даем вам пятнадцать минут на сборы». Кузнецова сменил прокурорский, представился советником юстиции Вавиловым и начал взывать грозно-отеческим тоном: «Заключенные, одумайтесь, вас толкнули против советской власти! В случае неподчинения конвой применит оружие!» Солдаты клацнули затворами, пулеметчики приняли удобные позы.

Несколько минут в лагере было тихо, и мы поверили, что манифестом ли, личной верой и действиями — или всем сразу — сплотили людей. Но затем из бараков начали выходить тени. Их становилось все больше и больше. Вскоре вокруг нас происходило нечто, напоминающее плакат с лекции по метеорологии, показывавший, как возникают облака, или танец зикр, который я видел в апухтинской книжке: суфии вращаются, будто попав в сильнейший водоворот или став бешено вертящейся шестеренкой. Группы в серых бушлатах шатались между бараками, примыкая к разным толпам, перекрикивающим друг друга, паковали мешки, спорили, некоторые даже дрались, и все это происходило какими-то завихрениями, столкновением полчищ, в роении которых отдельные люди затерялись, обнулились, подчинились инстинктивному общему движению и, как притянутые магнитом, не могли вырваться из водоворота. Остановить это движение было не проще, чем остановить дождь, но я решил все же сделать хоть что-нибудь и заорал: «Свобода или смерть! Свобода или смерть!» Два голоса подхватили лозунг, но быстро умолкли, и кружение усилилось. Я ходил между ними как сумасшедший и хрипел, хрипел сорванным голосом, тряс воздетыми кулаками, пока какой-то отступник не повернулся ко мне и не ударил в скулу. Падая, я увидел вдалеке Павлишина. Ко мне подскочили его патрульные и вытащили на берег человеческого потока. Павлишин схватил меня за плечо и прокричал: «Баста! Кто хочет, пусть уходят. Не удержать! Все равно останется не меньше половины. Наши все здесь».