Нескольких дней хватило, чтобы понять, что Кузнецов послал нас умирать. В геодезистах здесь не нуждались, тем более в подземных измерениях я не разбирался. Полгода температура не поднималась выше минус двадцати. На глубоких горизонтах шахт, где добывали золото, конечно, было теплее, но пронизывающе сыро и пыльно. К тому же нас все равно поставили наверх — перегружать руду на механизированную дорожку, по которой добытое ползло на обогатительную фабрику. Здесь все шили себе маски, иначе лицо замерзало и превращалось в гримасу — боль ощущалась лишь первую минуту, а потом люди просто теряли лицо, не чувствовали его более никак. Фабричная работа в отапливаемом цеху на отборе кусочков золота считалась манной небесной, за нее убивали, ее оплачивали последними вещами и постыдными услугами. Сбежать же отсюда было так же сложно, как из Норильска, и совершали побеги лишь от отчаяния — хотя, конечно, ходили легенды о том, как счастливцы добирались до тайного порта на берегу океана, откуда ходили корабли в Америку, и подкупали вынесенным по крупицам золотом моряков, и уплывали.

В каждом бараке был угол, где лежали обессилевшие, дошедшие, а в санчасти каждый день умирали. Остальные были не очень-то сплочены, и так же, как в Норильске, многие бегали к администрации. Но это ничего не меняло. Я быстро понял, что работать на сероликих и медленно умереть — совершенно не то, чем мне хочется кончить свою жизнь, пусть даже и застрявшую в подвешенном, выжженном нигде. Раз бежать в одиночку или маленькой группой было глупостью, то выход был один — повторить восстание, только теперь все делать наверняка и не обманывая себя. Раз я оказался здесь, то надо было поднимать тех людей, которых занесло сюда.

Пока мы ехали в «зисе», болтливый Ковалев приставал к конвоиру, спрашивая, какие лагеря проезжаем, и тот нехотя цедил названия поселков, командировок и рудников. Я запоминал их реплики во всех деталях и теперь, прикидывая расстояния между жилыми пунктами и их численность, я понял, что люди здесь сидят не менее десяти лет и от Магадана сюда тянется пустынное, широкое, лесистое ущелье, где мало вольных. Дорога, по сути, одна. Связь с материком иногда нарушается, и сбоит даже радио. Если Таймыр находился в четырех тысячах километров от Аляски, то здесь расстояние было вдвое меньше. Недалеко друг от друга находились морской порт и аэродром. Сложив эти вводные, я прикинул, что, захватив лагеря и взяв технику, продовольствие и связь, можно быстро добраться до Магадана, штурмовать аэродром и дальше, к примеру, посадить на самолеты активных участников с заложниками и документами, показаниями о том, как работает тюремная система, и улететь в Америку. Для этого надо было возрождать партию, осторожно вербовать сторонников и выбирать из них самых активных и надежных. Остальные присоединятся к бунту, хотят или нет, потому что кум, которому можно пожаловаться, будет сидеть под замком, и власть окажется в наших руках. Обмечтывалось все это бурно, обжигающе, и я даже вновь почувствовал себя немного живым. Но сперва предстояло справиться с изжогой, вынести еще более сатанинскую, чем в Норильске, зиму и придумать во всех деталях, как поднимать бунт.

Я пересказал идею Ковалеву и поделился историей про партию. Ковалев воодушевился, тем более он уже слышал о демократах, сидя на Каларгоне. Благодаря ему удалось быстро опознать еще нескольких горлаговцев, прибывших раньше. На программу партии и будущее России Ковалев хотел плевать — он не был равнодушен, просто ему с трудом давались абстракции. Зато приведенный им помощник бригадира Горбунов встретил нас как родных. Его люди работали в забое, и тоже понимали, что долго не протянут, и раздумывали, как и куда бежать. Дольше полутора лет здесь вообще не работал никто. У бригадира были другие заботы — оформить план, отчитаться, выбить условия для своих получше, — а Горбунов, курский инженер на железной дороге, взятый, как и когда-то Бомштейн, за выдуманный анекдот, отвечал за пайки, инвентарь и работу в забоях и мог вольно перемещаться по выработкам. Шахты находились в горе одна над другой и соединялись вертикальными штольнями, в которые сбрасывали руду. Спускаться под землю приходилось по шатким ходкам. Между разными горизонтами существовали сбойки, в которые редко кто заглядывал, так как их мостки были сколочены двадцать лет назад и частью сгнили. Горбунов убедил начальника, что я, неистощенный, здоровый и к тому же гидротехник с навыками съемки, принесу больше пользы в забое, и тот ходатайствовал о моем переводе под землю. Сидя в боковом штреке, я вновь записал устав и программу, только теперь уже сразу на русском: в лагере у Холодного не существовало отделений, две тысячи человек делились только на бригады. Все события моей прошлой жизни — да и многое из позапрошлой — казались прелюдией к главному свершению. Ошибки, которые я и другие допустили в Норильске, казались необходимыми к исправлению. Непримиримость, готовность твердо идти до конца, каким бы ужасным он ни был, следование здравому смыслу и трезвой интуиции — вот чем я должен наделить товарищей. Мне стало окончательно безразлично, по какой статье взяты новые члены партии и чем они занимались на руднике — лишь бы умели что-то полезное партии: управляться с радиоприемниками, водить грузовики и пилотировать самолеты; нашелся лишь один пилот, и его берегли. Нас силой доставили в это бессолнечное чистилище, да еще и стравливали между собой, поэтому сомнений у здешних узников было гораздо меньше, чем у норильцев. И хотя среди нас были только политические, брать свободу одним лишь ненасильственным протестом мы бы не смогли. К демократам присоединился Антонов — квадратоподобный убийца с чуть скошенной челюстью, один из бойцов здешней сучьей войны. Он был потерявшим надежду на возвращение в прежнюю жизнь отверженным существом, и таким же был я, проигравший свою собственную войну. Это нас роднило.

За месяц мы облазали все горизонты и лавы шахты. Из-за того, что проходчики ошибались, видимо, получая от геологов неточный план рудного тела, я обнаружил множество заброшенных шурфов и никуда не ведущих боковых штреков на глубине около трехсот метров. Рудник «Холодный» лежал ниже двух других, «Кварцевого» и «Заманчивого», то есть над нами существовали как бы еще два этажа.

Сама собой пришла мысль, простейшая донельзя. Обычно беглецы надеялись на лыжи и путь через перевалы и Омсукчан на берег Охотского моря или на Чукотку, в зависимости от того, хотели они затеряться или сбежать в трюме корабля. Удачных побегов не случалось, разве что в местных легендах. Мне же в голову пришло обратное: несколько активистов никуда не бегут, а спускаются в шахту, в брошенные выработки, пережидают несколько недель, пока их ищут на поверхности, а затем возвращаются, в условленное время снимают часовых у арсенала, забирают ключи от бараков, отпирают их и раздают оружие, спускаются в Стан-Утиный и захватывают склады и транспорт. Дальше обрезается телефонный провод, радист успокаивает материк и соседей так, чтобы восстание успело прокатиться по долине Колымы и далее на Магадан. А там можно было и сыграть в переодевание в форму конвойных войск. Двигаться имело смысл только поздней весной и летом, когда получится перемещаться максимально быстро. В Магадане жило не более полусотни тысяч человек, включая женщин, стариков и детей, а одних политических в нашем Береговом лагере сидело не менее тридцати тысяч. Успех зависел от внезапности. План уточняли и корректировали активисты, и я внимательно слушал их споры, выбирая напарников для похода под землю.