в сиднейском Еврейском совете по борьбе с фашизмом и антисемитизмом и в Еврейском движении за мир. «По этой причине, – говорилось в заключении донесения службы безопасности, – он должен относиться к коммунизму по меньшей мере сочувственно, а следовательно, он неблагонадежен. Рекомендуется интернирование [в случае начала третьей мировой войны]»[715].

Двое русских оказались включены в категорию С, вероятно, из-за своих связей с негласным советским агентом (вербовавшим потенциальных репатриантов) Анатолием Гордеевым, о деятельности которого еще пойдет речь в этой главе. Помимо того, что они охотно беседовали с Гордеевым, имевшим для прикрытия дипломатическую должность, и по крайней мере один из них всерьез задумывался о репатриации в СССР, не было абсолютно никаких указаний на то, что они придерживались социалистических или хотя бы отчетливо просоветских взглядов. Анатолий Арсененков попал во время войны в Германию: его отца, машиниста локомотива, увезли туда из Смоленской области в качестве рабочей силы. В конце войны Анатолий (тогда ему было 19 лет) хотел вернуться в Советский Союз (так, во всяком случае, он говорил Гордееву), но отец пригрозил ему покончить с собой, если он уедет. В 1949 году Анатолий решил уехать один в Австралию, выдав себя за украинца, хотя в действительности был русским, и оставить на время отца с матерью в Германии (вначале они хотели эмигрировать в Аргентину – при Пероне там благосклонно относились к правым русским). Две его сестры уехали в 1950 году в Америку. Через несколько лет он обратился в советское посольство в Канберре с вопросами о репатриации, но потом уже не объявлялся[716].

Если у Арсененкова, по крайней мере, были когда-то настолько сильные просоветские настроения, что он поссорился с родными из-за желания вернуться на родину в 1945 году, то другая ди-пи из категории С, вступавшая в контакт с Гордеевым, по-видимому, занимала не столь однозначную политическую позицию. Ольга Нойман (урожденная Янович), русская, родившаяся в Киеве, училась на медицинском факультете, когда началась война, и была угнана в Германию на принудительные работы. Оказавшись после войны в лагере для перемещенных лиц, она вышла замуж за поляка Бронислава Ноймана, с которым в марте 1950 года приехала в Австралию. Когда Гордеев познакомился с Ольгой, она с мужем жила в Кабраматте. В донесении Гордеева, отправленном в Москву, говорилось, что Нойман работает уборщицей на фабрике и очень этим недовольна, так как эта работа не соответствует ни ее образованию, ни прежнему социальному статусу. Она «сильно желает вернуться на Родину, однако поехать без мужа отказалась…». В беседе она выражала обеспокоенность тем, что ее могут наказать или конфисковать собственность, если она вернется в СССР, а также проявляла чрезмерный интерес к сравнению уровня жизни в обеих странах, спрашивала, дорого ли стоят в Советском Союзе хорошие туфли. Можно предположить, что сравнение было явно не в пользу СССР (страна после войны испытывала большие экономические трудности, купить хорошие туфли было почти невозможно ни за какие деньги). Как бы ни скучала Ольга по родной стране, ее, похоже, не удалось убедить в том, что при социализме жизнь налажена лучше. Она «высказывала недовольство некоторыми порядками в СССР (например, заявила о том, что „ей всегда не нравились пятилетки“ и т. п.)». Поскольку Ольга сказала, что любит мужа (не имевшего права на репатриацию и присутствовавшего при разговоре), ее возвращение в Советский Союз было явно неосуществимой идеей, как бы Гордеев ни пытался убедить себя в обратном (под давлением Москвы, требовавшей от него результатов)[717].

В некоторых русских семьях, иммигрировавших после войны, второе поколение, выросшее уже в Австралии, оказалось радикальнее родителей. По крайней мере две дочери из иммигрантских семей выбрали себе в мужья людей с левыми взглядами – из тех, кто работал в профсоюзах и симпатизировал социалистам (или лейбористам). Дочь Натана Фицера Нора была подростком, когда родители привезли ее из Китая в Австралию (в 1939 году); в 1947 году она окончила Сиднейский университет и получила диплом юриста. Замуж она вышла за Джима Макклелланда, тоже начинающего юриста; в ту пору он был троцкистом, имел тесные связи с профсоюзами, а позже, в 1970-е годы, стал министром в правительстве Уитлэма. В беседе, которая происходила в доме отца Норы (и запись которой попала в ASIO, о чем уже упоминалось выше), именно Нора, а не ее отец или муж, в назидательной манере выразила свои левацкие убеждения и отчетливо антиамериканское отношение к холодной войне:

[Она предположительно] заявила, что чем больше времени будет у России до возможной войны с Америкой, тем лучше будет для России, потому что Америка боится не столько России, сколько рабочего класса всего мира. Она говорила, что рабочий класс Австралии более передовой, чем в Америке, но и в США рабочие постепенно получают образование и начинают мыслить здраво. Далее она сказала, что здесь у России авангард.

К сожалению, тайный осведомитель, оказавшийся дома у Фицеров, не объяснил, какой смысл могло иметь последнее довольно загадочное замечание Норы[718].

Другой сторонницей левых из второго поколения иммигрантов, только уже с европейским прошлым, была Женни Джордж, урожденная Евгения Синичкина, родившаяся в русской семье в лагере ди-пи в Италии в 1947 году. По ее словам, веру в ценность образования ей внушила мать, которой пришлось прервать учебу в университете из-за войны. (Идея важности образования занимала центральное место в советской социалистической идеологии, хотя, конечно, нельзя утверждать, что она была популярна только в Советском Союзе.) Получив профессию педагога (так как социальная стипендия педагогического колледжа открывала наименее затратный путь в университет), в конце 1960-х годов Женни вышла замуж за австралийского коммуниста Падди Джорджа. Сама она успела побывать членом связанного с партией молодежного союза «Эврика» (хотя и не в самой партии), активно участвовала в жизни Учительской федерации Нового Южного Уэльса. После смерти мужа Женни сделала успешную карьеру в профсоюзном движении и в 1996 году стала первой женщиной, занявшей должность председателя Совета профсоюзов Австралии[719].

Однако такие люди были исключениями. В целом группа русских иммигрантов, прибывших в страну после войны, произвела заметно меньше левых активистов, чем послевоенные же волны иммигрантов из Греции или Италии, – возможно потому, что в политической культуре этих двух стран социализм и коммунизм занимали место наравне с другими позициями и представляли общественно приемлемый выбор[720]. Совсем иначе обстояло дело среди бывших белых русских, для которых и социализм, и коммунизм были чем-то вроде табу, и среди бывших красных русских, для которых коммунизм был вовсе не выбором, а идейно навязанной данностью. Положение осложнялось тем,