Но начало кампании 1813 г. ознаменовалось неудачами союзников под Лютценом и Бауценом. Но и Наполеон не смог получить много дивидендов в результате военных успехов ― его потери превышали убыль в войсках России и Пруссии. Стало ясно, что союзники могут почти на равных сражаться со своим грозным противником, и они уже многому научились. Русские войска лишний раз проявили стойкость, а пруссаки доказали, что их армию уже нельзя сравнивать с временами Йены и Ауэрштедта.

Русско-прусские войска в осенний период кампании 1813 г. сыграли главную роль в победах при Денневице, Гросс-Беерене, Кацбахе и Кульме. Особенно при Кульме. В честь этой победы прусский король Фридрих-Вильгельм III учреждил новый орден ― Железный крест, а первое награждение этим орденом было объявлено памятным и названо ― Кульмским крестом. Им были награждены все участники боя 17 (29) августа, в основном русские воины. Битва народов при Лейпциге стала переломной в разгроме наполеоновской империи. И в этом грандиозном сражении самую значимую роль сыграли русские и пруссаки. Так, в труде классика нашей военно-отечественной историографии М. И. Богдановича приводятся следующие данные об убыли в рядах союзников убитыми и раненными при Лейпциге: русских ― 22 604, пруссаков ― 16 430, австрийцев ― 12 653 человека[492].

За год воинских лишений 1813 г. у русских возникло определенное братство по оружию с прусской армией (чего нельзя сказать про австрийскую). Это явление вело свои истоки еще с кампаний 1806–1807 гг., а закрепилось именно в 1813 г. Русские отлично отдавали себе отчет о вынужденном характере участия пруссаков в кампании 1812 г. против России. Например, М. И. Кутузов в 1812 г. полагал, что Пруссия ― противник, который «по несчастным обстоятельствам завлечен в сию войну»[493]. Если и существовала недоброжелательность, то она исчезла с вступлением русских войск в Пруссию. Местное население встречало их как братьев и освободителей. О том, что русским оказывался очень теплый прием (с иллюминацией, цветами и лавровыми венками) свидетельствуют как официальные документы, так переписка и воспоминания современников и участников событий. В 1813 г. Пруссия, как более слабый и ведомый партнер, полностью доверилась России и действовала в русле ее внешнеполитического курса, хотя и стремилась выжать все выгоды из сотрудничества с русским медведем, но была вынуждена и настроена вести борьбу до решающего исхода. Прусская армия тогда с немецкой стороны являлась главным носителем идеологии освободительного движения. Русским была вполне понятна ненависть пруссаков к французам, чувство мести за поругание национальной гордости, то, что в минимальной степени присутствовало по разным причинам у австрийцев. В этот период пруссаки даже ввели униформу, подражающую русским образцам. Многие русские мемуаристы, вспоминая этот поход, называли пруссаков (но отнюдь не австрийцев) термином «наши войска», а под словом «мы» подразумевали только русско-прусские части. Уже с марта 1813 г., как писал генерал Ф. Ф. Довре своим частям: «Войски прусские уже соеденены с нашими и будут смешаны в рядах ваших, дабы горя одинаковым жаром чести и славы разить вместе с нами общих врагов вселенной»[494]. И действительно, позже во всех трех армиях (Богемской, Силезской и Северной) русские и прусские полки, бригады, дивизии и корпуса действовали всегда вместе и поровну делили все тяготы и невзгоды военной жизни, а резерв Богемской армии, так одно время и назывался, ― русско-прусским резервом. Прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка И. М. Казаков вспоминал о совместном походе: «Пруссаки шли вместе с нами, и их солдаты разговаривали с нашими… С австрийцами такого лада не было, а на фуражировках бывали и драки»[495]. Необходимо также отметить, что пруссаки в этот период благодаря русской армии почувствовали не только горечь поражений, но и вкус побед, обрели уверенность в своих силах. Пруссия же вновь стала ощущать себя за спиной России великой державой, способной влиять на европейские, в первую очередь германские государства, лидером своего национального региона.

В то же время еще многоопытный и мудрый М. И. Кутузов при жизни пытался погасить интриги в верхах союзной прусской армии. Так, он следующим образом инструктировал Витгенштейна по поводу пруссаков: «Гарантируя нам больше возможностей и больше ресурсов, этот союз налагает на нас в то же время обязательство поддерживать между генералитетом обоих государств полнейшее согласие. Только оно может обеспечить нам успех, без него же все чудеса храбрости, проявленные нашими войсками, будут напрасными и мы не сможем воспользоваться преимуществом, проистекающим из огромности наших ресурсов по сравнению с противником. Точно так же мы должны в самом зародыше пресекать интриги недоброжелателей, которые бывают особенно сильны в коалициях государств»[496].

А. И. Михайловский-Данилевский даже в 1815 г. писал о том, что Блюхер пренебрегает прочими монархами Европы и дорожит только двумя предметами: привязанностию прусской армии и уважением нашего Государя. «Он мой император, ― говорит часто почтенный старик, ― я ему доношу о моих военных действиях, а уже он пусть сообщает их королю. Он один может меня судить, и я от него принимаю охотно и выговоры, и награждения»[497]. Александр I в первую очередь (а не Шварценберг) реально контролировал решения Силезской и Польской армий, пытался воздействовать на активность главнокомандующего Северной армии (у Шварценберга не хватило бы авторитета). Ему, а не Шварценбергу, подчинялись все русско-прусские корпуса Богемской армии. Фактически под юрисдикцией австрийского главнокомандующего оставались и напрямую подчинялись только австрийские части (в это Александр I не мог вмешиваться). Все же стратегические решения Шварценберга должны были утверждаться советом трех монархов, где преобладающая роль принадлежала Александру I ― прусский король находился под его влиянием с давних пор, а австрийский император был достаточно индифферентен к военным вопросам. Де факто из четырех армий союзников под русским императорским оком и контролем находились три с половиной армии.

А. И. Михайловский-Данилевский, находившийся в окружении российского императора во время Лейпцигской битвы, считал, что он «начальствовал армиями, а не кто другой, к князю Шварценбергу потеряли доверенность, а прочие два монарха ни во что не вступались». Причем мемуарист указывал, что такая ситуация сложилась не сразу, а постепенно: «Александр, ознакомившись в течении двух месяцев с австрийцами, уже не оказывал им такой уступчивости, как в начале союза своего с ними, при разногласиях он твердо настаивал в своих мнениях. Пруссаки во всем ему покорялись, и сами австрийцы, признавая его возвышенные дарования и отвержение его всяких личных честолюбивых видов, начинали его слушаться, тем более, что присоединение к нам армий Беннигсена, Бернадота и Блюхера увеличивало число войск, непосредственно зависевших от распоряжений государя, истинного Агамемнона великой брани»[498].