почки тальника, где под ещё нетронутым навалом снега дремала речушка с прорубью.

Земля с прошлогодней травой на склоне уже успела вытаять и обсохнуть. Тот конвойный, который сидел на вытаявшем склоне, забеспокоился, взял в руки оружие, до этого стоявшее приткнутым к дереву.

Мише бы остановиться, а он, подхваченный разожжённым в себе куражём и нашим весёлым улюлюканием, по инерции отмерял и дальше сажени – голова-ноги, ноги-голова…

Забыл Миша, дурак деревенский, что уже за метр до запретной полосы конвойные стреляют без предупреждения. На поражение стреляют. Выстрел грянул! Не мог не грянуть.

Конвойный на счастье кривой оказался, с бельмом на глазу. Некривые-то все на фронт давно угнаны.

Дураку Мише, мечтающему обучиться на циркача-акробата, полагался карцер и изрядный навар к сроку по статье «За попытку к бегству», а всей бригаде ужесточение режима и перевод на урезанную хлебную пайку.

Бригадир наш оказался мужиком смекалистым, практичным, – у него золотые зубы, три или четыре, под вздёрнутой верхней губой, это вызывало у охраны почтение, – он как-то утряс конфликт, умилостивив старшего конвоя аппетитным куском сала из чьей-то посылки – дело было замято.

А вот драться Миша при своих циркаческих талантах не умел, ну, никак. И не хотел драться. Его мог «оттянуть» любой тщедушный доход. Доходы это дело освоили блестяще – умение «оттягивать» противника. Они орут больше от страха: «Я тебе пасть порву, я тебе зенки выткну…»

Миша обычно тушуется, теряется, когда на него так орут истерично.

И уступает. Тем самым вдохновляет хиляка-дохода на более активное наступление. А надо сразу врезать такому нахалу прямиком в лоб. Прямиком и резко.

Впрочем, если этот подонок не трясёт перед твоим лицом пальцами-рогулинами, можно и не сразу целить ему в лоб, можно и погодить, смотря на дальнейшее развитие событий. Я уже говорил, что мне эта наука «удара в лоб» даётся сложно. Не могу я, как и Миша, душа к этому не лежит. Жалость глупая одолевает к всякому подонку-визгуну.

Достопримечательностью в бригаде был ещё и Женя Ястревич, по кликухе «Хохол». Он уверял, что родом из Одессы, с какого-то там самого знаменитого квартала (я не запомнил), и что всю жизнь прожил в Одессе. По-моему, он наверняка врал. А враль он был отменный. Мог он быть из любого другого города, также из Киева, Рязани, из Воронежа, Бердычева…

Кстати, про Бердычев Женя Ястревич напевал песенку лихую:

Эй, Бердычев, мой Бердычев, не тому меня обычев,

На красиву жизь пустив,

Судьбой жиганской наградив».

При этом неясно было, как понимать на хохлятский манер произнесённое слово «обычев», то ли в смысле «обычил», то есть в быки произвёл, то ли в смысле «обучил».

Гляделся Женя Хохол и на двадцать с немногим, и на вдвое старше, то есть на пятьдесят. На фиолетовом лице кожа вся смятая, отстала от скул, омертвела. И совсем неожиданно серые выпуклые глаза его вдруг начинали светиться иронией, бесшабашностью.

– Эй, гитару подайте мне! – шумел он. – Фраера!

А так как никакой гитары на капустном бурте, понятно, не могло быть, – и вообще окромя мороженых кочанов ничего тут не было – он брал удобное полено из кучки дров, приготовленных для костра, складывал калачиком ноги, раскачивался и начинал бить азартно худыми пальцами по дереву. Натурально заводился:

Ай, ну разменяйте мне да сорок миллионов,

Ай, свою Сару пойду я да навещу?

Изображать старого одесского еврея – его козырь. Ох уж как изображал! Хохот! За животики все брались. И конвойные ближе сходились, теряя положенную бдительность, смеялись тоже.

– Ну, ты, Хохол! У-ух! Какая только тебя мать родила! – удивлялся старший конвойный.

Женя Ястревич из категории неисправимых урок. Во всяком случае сам так считает. И делает только по своим понятиям. Чтобы за какую работу приняться – ни-ни. Так весь день возле костра сидит и сидит. Да и слаб Женя безнадёжно для работы-то настоящей. Одышка. Внутри у него, по-моему, всё надорвано, всё хлюпает: и почки, и селезёнка, и прочее. Дышит – хлюпает, идёт – хлюпает внутри его. Профессиональный карманник. Щипач. Объездил страну всю. Мужики ловили его за руку в своих карманах, а потом, разъярённые, сажали на зад или бросали с высоты плашмя на позвоночник. Удивительно, что никто из самосудчиков не решился обломить, изуродовать щипачу пальцы, очевидно, интуитивно чувствовали, что этого делать нельзя, ведь пальцы для щипача-профессионала есть главный жизненный инструмент.

В больнице лагерной Ястревич не в почёте, туда таких, как он, хроников, не берут, тратиться на них медикаментами никакого резону:

Ай, ну разменяйте мне да сорок миллионов,

Ай, свою Сару пойду я да навещу, – не унывал наш Женя, рождённый непонятно зачем и для какой жизни.

Судимостей своих Женя не считал. Какой он срок тянет, не помнит. «Тянул» на Колыме, где половину зубов оставил. Тянул в Хибинах, где добывают лопатами и кирками удобрение для колхозных полей. Тянул в одной из южных братских республик, где от жары потерял последние волосы на конусоподобной голове.

Чем плотнее я вживался в бригаду, тем реже посещали меня тяжёлые мысли и тоска по дому. Казалось, что жить можно.

Но телесная слабость подступила как-то разом. Дело в том, что барак наш перестал отапливаться. Стало ночами совсем стыло, как в полевом сарае. Матрацы и одеяла полагались только бригадирам.

Сперва Миша простыл основательно. Через день или два я тоже захрипел. Но у меня был не такой глубокий кашель, как у него. Мы оба очень боялись ослабнуть до той крайности, когда конвоиры на разводе, заметив явно больных в колонне, отказываются вести их за зону. Тем, кого не берут на работы за зону, урезается пайка.

И однажды старший конвоя с кличкой Рыкун меня заметил. Как я ни бодрился, а он, Рыкун, заметил. В то утро на разводе совсем уж меня сильно знобило. И, наверное, нельзя было не заметить, что я едва держался. Ноги тряслись, Рыкун коршуном подлетел и в гневе вытолкал меня из колонны. Ему совсем ни к чему – отвечать за доходягу. С нескрываемыми слезами я возвращался в нетопленный барак. У меня была отнята возможность погреть ноги и спину у костра.

Но тут судьба улыбнулась. Да, да, судьба. За меня ведь мама молилась.

Когда я шёл в барак, то навстречу от барака, шёл человек, которого я должен был узнать, но которого