Вопрос жизни и смерти. Такие пайки обычно выводили нарядчики только тем, кто ходил на железнодорожную станцию на погрузку леса в вагоны. Мы же последнее время ходили скалывать пешнями и ломами намерзающий лёд у водокачки и у водозабора. На этих несложных работах добыть большую пайку – особая мудрость и ловкость бригадира.

В третьей декаде апреля низкие температуры продолжали сохраняться, снежный покров на земле если и убывал, то крайне медленно, лишь в полдень поднявшееся высоко солнце переламывало погоду. В бараках, где проживали парни-несовершеннолетки, меж тем пошла какая-то повальная эпидемия – от питания не проваренной мороженой овощью. Легендарная лагерная больница разом загрузилась под завязку. Те, кого не могли вместить в больничные палаты, оставались на нарах в своих бараках.

Всю хозбригаду кинули на это дело, то есть, часть на подмогу санитарам, а часть на захоронение умерших.

В мёрзлой земле выдалбливались могилы на вершине холма среди мелколесья. Умерших подвозили на лошадях хмурые вольнонаёмные мужики. Когда везли, то закрывали соломой, чтобы не привлекать внимание. Из зоны вывозились покойники обычно рано утром, до рассвета, когда ни прохожих, ни проезжих на дороге ещё не было, встретить и полюбопытствовать никто не мог.

Лишь сбегались поселковые собаки, да слеталось много воронья. Прогнать, шугануть собак было проще, они как-никак сохраняли в себе инстинкт послушания человеку, достаточно было погрозить им лопатой, а вот с воронами ситуация обстояла куда сложнее; испробовав человечины, они переставали бояться, обезумев. Гадкие эти птицы пикировали всей чёрной стаей. Пикировали с высоты. Не только на мёртвых пикировали, но и на живых. Галдело вороньё так, что проезжавшие в километре от холма по дороге грузовики останавливались, а водители выставляли головы из кабин. Конвойные нервничали, им-то было велено управляться с таким деликатным делом тихо, скрытно, без постороннего внимания, чтобы слух по народу не пошёл. Никто в округе не должен знать, что в лагере начался массовый мор подростков, составлявших завтрашний оплот Красной Армии и советского государства, как говорит Сталин.

Среди хоронимых прошло уже много знакомых лиц. Знакомых по прежней бригаде, по бараку. В куче подвезённой с утра обнаружился и Женя Хохол. Он, полуголый, лежал, свернувшись, мослы заострились, расписная яркая фиолетовая наколка, которой он так гордился, и которая была как географическая карта, по ней можно было изучать биографию хозяина, потеряла прежнюю выразительность на синей неживой оголённой плоти – лежал он чужой, ненужный всему миру. Лицо омолодилось, сетчатые морщины куда-то подевались, и гляделся он теперь как малолетка. А может, ему и было лет немного. Может, он и был малолетка, просто жизнь его истёрла.

Нельзя, нельзя было встретиться с глазами Хохла. Вдруг они по-прежнему засветятся весёлой иронией, острой насмешливостью!

Ай, ну разменяйте мне да сорок миллионов!..

Ай, ну да пойду я свою Сару да навещу?

Ввиду важности работ, лагерное начальство распорядилось возить нам обед горячий непосредственно на объект. Картошка в супе, как прежде, была нечищеная, но зато промытая, и в супе её густо.

Дело наше состояло в том, чтобы до полудня управиться с захоронением тех, кого подвезли до рассвета, а после полудня до наступления вечера успеть надолбить новые ямы, потому что наступившей ночью опять будет такой же привоз щедрого урожая.

Пожилой бригадник Тимофей, старожил лагеря, говорит рассудительно:

– Оно, жись така. Кто знает, где, когда свернётся человек. До первой крапивы дотянуть – вот что надо. Кто до ранней крапивы дотягивает, значит, жить остаётся. Так всегда в зонах. Как крапива начинается, так мор исходит. Нынче-то вышло вовсе худо. Весна вишь какая. Затянулась, заблудилась в каких-то сторонах, в лесах, весна-то.

На руках у Тимофея белые, ещё неиспачканные, брезентовые верхонки, жена привезла. Он осторожно и бережно складывает рядком трупы на дне могилы, куда залазит первым. Следит, чтобы никто, никакой балабон не сбросил мертвеца сверху, а чтобы аккуратно подал ему в руки.

Ещё в бригаде отменный Онуфрин, коротышка, почти лилипут, но силой обладает могучей, лом через колено гнёт. Он успел побывать на подмосковных фронтах в качестве ездового солдата хозроты и осуждён по подозрению в сношениях с фрицами. Не то фрицы при встрече на лесной дороге угостили его сигареткой, не то он их – махоркой. Он-то, пожалуй, единственный, кто рьяно интересовался ходом событий на войне, будучи глуховатым, поднимал треух, когда бригада проходила через ворота КПП, где висела на столбе чёрная тарелка репродуктора, и весь начинал дрожать, особенно если сводку с фронта передавал Левитан. Другие если и интересовались, то как-то вяло, будто вопрос этот не так уж существенный для всех нас.

Рослый Тимофей и коротышка Онуфрин хоть и являли собой образец психологической несовместимости, – ссора меж ними постоянная, – тем не менее, всегда они рядом – и в колонне, и в работе.

– Кажись, ветер будет, – поглядев на небо, говорит Онуфрин.

Тимофей тоже глядит на небо и говорит обратное:

– Кажись, ветра не будет.

– Понимаешь ты много, – отвечает Онуфрин.

– Ты много понимаешь, – возражает Тимофей.

Наши выходы на похоронные работы затягивались, мы-то полагали, что на три, на четыре дня нас сюда перебросили с обычных лагерных коммунально-хозяйственных работ, а вот уж пошла вторая неделя. Действовал жуткий конвейер: лагерные бараки – лагерная больница – лагерное кладбище, разместившееся на высоте широкого, поросшего мелколесьем, холма.

Длилась технология в том же порядке: ночной, под покровом темноты, по хрусткому насту, завоз «груза» на санях, прикрытых соломой, взятой в местном колхозе; затем выход до света из зоны нашей бригады; затем размещение «груза» в наготовленные накануне могилы и рытьё новых могил. Кстати, в нарядах, которые бригадиру давались, и которые дядя Степан заполнял, так и значилось: «груз». Конвойные тоже называли: «груз». А сам факт захоронения назывался словом «размещение».

Так как бригада была поделена на звенья, и каждое звено исполняло своё дело на своём отведённом ему квадрате кладбищенского холма, то никто из нас не мог знать, каков счёт печальной жатвы, наступившей в результате выше уже сказанной причины.

Вороньё с каждым днём становилось нахальнее и безрассуднее. Одна старая неряшливая чёрная птица, возмущённая тем, что мы её отогнали, взмыла вверх и оттуда спикировала прямо на голову Тимофея, при этом горбатый её клюв был раскрыт, а в лиловом рту острым жалом дёргался треуголок белого устрашающего языка.

– Кыш, сатанинская сила! – отбивался не на шутку испуганный Тимофей лопатой. – Кыш, наваждение!

А ведь и верно, сатанинская, подумал я.

Онуфрин подбежал на