Таня молчала. После яркого дня или, напротив, после выхода из темноты в светлый, с серыми тенями вечер перед глазами роился мелкий оптический снежок и исчезал, не долетая до земли.

– Как он умер? – спросила Таня.

– В ванной, во время бритья.

– Порезался?! – Это был испуг. При всем скептицизме она ждала, видимо, финала более значительного.

– Сердце. В последние годы Заболоцкий много пил. Правда, только сухое, «Телиани», но зато сразу по несколько бутылок.

– Странный алкоголик.

– На его столе остался листок бумаги, там были намечены два пункта. В первом написано: «Пастухи, животные, ангелы».

– А во втором? – поспешно спросила Таня.

– Второй он заполнить не успел.

* * *

ГМ уже несколько раз проводил Таню до ее дома, но всякий раз они молча проходили парадную и шли на новый круг. Признаваясь или не признаваясь себе в этом, они боялись остановиться, как будто остановка требовала решения, к которому оба были не готовы.

Внезапно солдат в расстегнутой гимнастерке бросил тяжелые руки на грудь ГМ, чуть не сбив его, и попытался заглянуть в глаза. Лицо солдата было измято, как будто забылся он сном под открытым небом да вот только проснулся.

– Батя, скажи, где-нибудь в этом городе дают дышать?

До этого с тем же вопросом и, видимо, безуспешно он обращался к водосточной трубе, которую обнимал.

Профессор мягко снял руки солдатика с груди и, как мог, крепко сжал их.

– У каланчи я видел патруль. Минут через пять они будут здесь, – сказал он. – Надо принимать меры.

– А-а! – махнул малиновой, привыкшей к ветру рукой парень. – Дай тогда закурить.

Пока ГМ вытряхивал из пачки сигареты, он довольно ловко застегнул гимнастерку, проверил на голове мягкий ежик, пилотку за ремнем, потом прикрыл пальцами табачный штабелек в ладони и, сказав: «Ты – человек. Спасибо», – исчез в кафе.

ГМ представил голубые, мамины скорее всего, глаза солдатика и подумал, что, если патруль решит проверить

кафе, его непременно заберут. Он даже шагнул было в темный проем двери, но передумал. Сам сообразит переждать в туалете, нет, друзья подскажут или… воля его.

– Как он меня напугал! – сказала Таня.

– Напрасно. Симпатичный мальчик. Только несчастный.

Профессору среди студентов встречался такой слабовольный, горячный тип юношей. Обычно они были смекалисты, но неглубоки умом. Импульсивную жизнерадостность нередко сменяла депрессия. В разговоре торопились, жадно меняли увлечения, споткнувшись на чем-нибудь, тут же бросались искать ответы у философии и если начинали пить, то сгорали мгновенно. Непрочный голубой цвет быстро блекнул, губы складывались в обиду и вряд ли годились даже для поцелуя.

Сейчас он вспомнил о сыне. В Алешке его была та же резкая смена настроений и готовность к обиде. С ним надо было вести себя осторожней и мягче, как он и вел себя с такими студентами. С сыном так не получалось. Почему-то казалось, что в нем уже есть все, что есть в тебе, и нужно только стимулировать и беречь скорее от легкого успеха, чем от неудачи. Любовь проявляется в помощи, а не в словах любви. Слова размягчают, препятствуют росту ума. Разница понятна. Для студента всякое проявление симпатии – поддержка, потому что является надбавкой к юридическим отношениям. С сыном любовь подразумевалась, и суждения по гамбургскому счету не звучали приговором. Но вот тут-то он и ошибался, иначе бы Алешка не сбежал, не обиделся так сильно. Он усомнился именно в его любви.

Таня, не дождавшись объяснений от ГМ, спросила:

– Его сильно накажут?

– А? Да нет, не думаю. Я имел в виду, что он по жизни несчастен. Впрочем, может быть, я ошибся. Сужу по своим студентам. Много простодушия, увлеченности. Не столько предметом, сколько образом науки. Это проходит, а простодушие остается, темперамент подстегивает тщеславие. Такого обыкновенная тройка на экзамене надолго вырубает из жизни. Ну, это вам неинтересно. Короче, хорошо, если такому солдатику или студенту попадется любящая, строгая нянька-жена. Эта может спасти, если, конечно, не станет сама с ним выпивать. Что вполне вероятно.

– У вас есть дети? – спросила Таня.

– Сын.

– Вы с ним друзья?

Это был не вопрос, скорее радостное ожидание того, что он подтвердит ее уверенность, потому что только так она представляла себе отношения со своим будущим ребенком, а значит, и у ГМ должно быть именно так и никак иначе. Недаром же она влюбилась в него. Он явился перед ней как ее будущее во все более частых мыслях о возрасте и семье. Они совпали по какой-то внутренней вибрации. Ум его был спокойным, много передумавшим и в то же время живым, молодым, готовым к импровизациям, может быть, даже страстным. Она представляла их вдвоем в постели. Он бы не торопился, он умел быть ласковым. Чувствовалась в нем справедливость, которая в близких отношениях становится нежностью. Как он руками отдавал бы справедливость ее телу!

Было стыдно об этом думать, но от этого воображение становилось еще подробнее, а сама близость еще желаннее. До чего же он выгодно отличался от всех ее сверстников. С ним можно советоваться, ему можно жаловаться. Ни тоски в нем не было, ни кавалеризма, ни глупо-проницательной ревности. А уж собственником в любви он не мог быть по определению. Рядом с ним наверняка хорошо болеть.

ГМ чувствовал, как дрожит Танина рука и вся она дрожит. Это могло быть и от воздуха, который стал прохладнее, но, конечно, не только от воздуха. На нем была рубашка с короткими рукавами, поэтому ни о каком кино с «возьмите мой пиджак» не могло быть речи, и заходить снова в кафе не хотелось. Да ничего бы это и не решило. Таня ждала, что он ответит.

А ГМ в это время снова представился Алешка, такой родной, с фамильно приспущенным веком, почему-то в клетчатой ковбойке, смеющийся и ладонями вытирающий волейбольный мяч от грязи. Для него вытирающий. Сейчас этот мяч он пошлет отцу, потому что его подача.

– Скажем так: мне хочется думать, что мы с сыном друзья, а сейчас у нас временная размолвка. Хотя, знаете, родители и дети не обязательно должны быть друзьями. Такая дружба культивировалась во времена моей молодости. А «воспитание» было, напротив, словом почти ругательным или, во всяком случае, невероятно скучным. Все мы наделали много глупостей.

– Может быть, вы и правы, – неожиданно легко согласилась Таня. И вдруг заговорила с воодушевлением: – У меня была замечательная бабушка! И вот как-то мама повела меня в клуб, чтобы устроить на фортепьяно.

– Господи, и вас это не миновало? Лучше бы нас всех в детстве учили языкам. Впрочем, это ведь не про вас.

– Конечно лучше, но кто ж тогда знал? Так вот. А бабушка в этом клубе шила платья для их театра, и с этим руководителем кружка у них были очень хорошие отношения, может быть, даже роман. Поэтому мама повела меня тайно от бабушки, чтобы никакого блата. Искусство же! И конечно, в коридоре мы сталкиваемся нос к носу с бабушкой. Она у нас фронтовичка, развернула меня молча и поволокла домой. «В таком пальто! О чем думаешь? – выговаривала она маме. – Срамиться только!» Я так расстроилась, так на бабушку обиделась, так плакала.