нам быть в состоянии любить по отдельности каждого человека в мире. Как геометр рассматривает отдельную фигуру, выводя на ее примере общие свойства треугольников, так умеющий любить направляет на отдельное человеческое существо всемирную любовь. Согласие сохранять самоопределение для себя и для другого, по существу, есть нечто вселенское. Желая сохранить самоопределение более чем для одного существа, мы желаем того же и для всех; ибо тогда мы уже не представляем себе порядок мира выстроенным вокруг какого-либо центра в этом мире. Мы помещаем этот центр превыше небес.

Дружба теряет это свойство, если два человека, которые любят друг друга, по причине злоупотребления взаимной привязанностью полагают, что теперь они составляют одно-единое. Но здесь уже нет и дружбы в подлинном смысле слова. Здесь возникает, да будет позволено сказать, прелюбодейный союз, даже если он устанавливается между супругами. Дружба возможна лишь там, где люди соблюдают и уважают дистанцию.

Простой случай, когда человеку доставляет удовольствие думать о чем-либо именно так, как думает дорогой нам человек, или хотя бы желание иметь такое полное согласие во мнениях, является посягательством на чистоту дружбы, равно как и на интеллектуальную честность. Это случается очень часто. Напротив, чистая дружба весьма редка.

Когда узы привязанности и необходимости между человеческими существами не преображены сверхъестественно в дружбу, тогда привязанность не только бывает нечистой и низменной, но и смешивается с ненавистью и отторжением. Это замечательно показано в «Школе жен» и в «Федре». Хотя там речь идет о плотской любви, тот же механизм действует и в иных привязанностях. Легко понять почему. Мы ненавидим то, от чего находимся в зависимости. Мы относимся с отвращением к тому, что зависит от нас. Иногда привязанность не просто смешивается, а целиком превращается в ненависть и отвращение. Иногда это превращение происходит почти сразу – так, что никакое чувство привязанности даже не успевает возникнуть: это бывает в том случае, когда необходимость почти немедленно проявляется в обнаженном виде. Когда же необходимость, соединяющая людей, не имеет эмоционального характера, а связана только с житейскими обстоятельствами, враждебность возникает почти с самого начала.

Христос, говоря своим ученикам: «Любите друг друга»129, не предписал им иметь взаимную предрасположенность. Так как между ними уже существовали связи, скрепленные общими убеждениями, общинной жизнью, наконец, привычкой, – Он заповедал им преобразить эти связи в дружбу, чтобы они не обратились в нечистые привязанности или в ненависть.

Из того, что Христос накануне своей смерти прибавил эти слова, как «заповедь новую»130, к заповедям о любви к Богу и ближнему, мы можем заключить, что чистая дружба, как и милосердие к ближнему, содержит в себе нечто подобное таинству. Возможно, Христос хотел указать именно на это, говоря о дружбе между христианами: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»131.

Чистая дружба есть образ той изначальной и совершенной дружбы, соединяющей Троицу, – дружбы, которая является сущностью самого Бога. Невозможно, чтобы два человеческих существа «стали едино»132 и при этом добросовестно уважали дистанцию, которая их разделяет, если Бог не будет присутствовать в каждом из них. Две параллельные прямые могут встретиться только в бесконечности.

Любовь неявная и любовь явная

Даже самый узкомыслящий католик не решится утверждать, что сострадание, благодарность, любовь к красоте мира, любовь к религиозным практикам, дружба являются монополией тех веков и стран, где присутствовала Церковь. Чистые примеры этих форм любви редки, но едва ли можно доказать, что они в таких-то обществах встречаются чаще, чем в других. Полагая, что они могут существовать там, где отсутствует Христос, мы принизили бы и даже оскорбили Его; это было бы нечестием, почти богохульством.

Эти формы любви сверхъестественны, но в некотором смысле абсурдны. Они безумны. Пока душа не находится в прямом личном контакте с Богом, они не могут найти для себя опору в каком-либо знании, основанном на опыте или умозаключении. Таким образом, эти формы любви не могут опираться на некую определенность, во всяком случае, если подразумевать под ней то, что противоположно колебанию. Поэтому предпочтительно не связывать их ни с каким верованием133. Это будет интеллектуально честнее и лучше сохранит чистоту любви. Во всех отношениях это более уместно. Когда речь идет о вещах божественных, недостаточно просто веры. Здесь уместна только лишь определенность134. Все, что ниже определенности, недостойно Бога.

В течение подготовительного периода в этих формах неявной любви проявляется движение, возносящее душу ввысь, ее взгляд, с усилием устремленный к небесам. Но когда придет Сам Бог, – не просто посетить душу, как Он уже делал в течение долгого времени, но завладеть ею, – с этого момента будет уже по-иному. Проклевав скорлупу, цыпленок выбирается из яйца этого мира. Те, прежние, формы любви продолжают существовать, и даже более интенсивны, чем прежде, но теперь они стали иными. Тот, с кем это приключилось, уже сильнее, чем до сих пор, любит несчастных, любит тех, кто помогает в несчастье, любит своих друзей, любит религиозные практики и красоту мира. Но отныне эти формы любви переменились в движение нисходящее, как схождение Самого Бога, в луч, растворенный в Божьем свете. Во всяком случае, так можно предполагать.

Эти формы косвенной любви – суть только отношения к существам и предметам этого мира со стороны души, направленной ко благу. Как таковые, они имеют предметом не само благо. Благо пребывает вне этого мира. Таким образом, они и не могут называться любовью в собственном смысле слова. Они – лишь виды любовного отношения.

В течение подготовительного периода душа любит как бы вхолостую. Она не знает, отвечает ли что-то реальное на ее любовь. Она может верить, что знает. Но верить – не значит знать. Такое верование здесь не поможет. Душа знает определенно только то, что она голодна. Важно, что она кричит о своем голоде. Дитя не перестанет кричать, если мы, например, скажем ему, что хлеба нет. Оно будет кричать все равно.

Опасность не в том, что душа сомневается, есть хлеб или его нет, – но когда она ложью пытается убедить себя, будто не голодна. Она может убедить себя в этом не иначе как только ложью, потому что реальность ее голода – это не предмет веры, а несомненный факт.

Все мы знаем, что в этом мире нет блага, а все то, что здесь выглядит благом, конечно, ограниченно, растрачивается, и однажды, когда оно будет растрачено до конца, перед нами откроется лишь голая необходимость135. Вероятно, каждый человек может вспомнить немало случаев из своей жизни, когда он ясно осознавал, что блага в