– и они выходили бы затем на годы <в мир>, воздерживаясь от любой религиозной практики, если обстоятельства того потребуют12, <сливаясь с анонимной массой,> как преступники в тюрьмах, как рабочие на заводах, как крестьяне на полях и т. д.».13

Какой же плод должны получать «несчастные массы» от того, что в их среде, слитно с нею, будут жить эти подвижники? Судя по опыту и направлению всей предшествующей деятельности Симоны, в первую очередь они будут нести воспитательно-образовательный труд. Подвижники должны делиться с окружающими их людьми, особенно с детьми и молодежью, своими знаниями и прежде всего прививать им возвышенно-философское осмысление реальности. Не случайно упомянуто об эстетической культуре; ведь одна из задач подвижников, как мы помним из статьи «Формы неявной любви к Богу», – это учить людей, задавленных тяжелым трудом и нуждой, любви к красоте мира. В свою очередь, теологическая подготовка нужна для воспитания мистически углубленного отношения к религии как в общностях, которым свойственна традиционная, но формальная и неглубокая религиозность (например, в сельской местности), так и в среде более-менее равнодушной или даже враждебной к религии (современный город).

О прямом участии описываемого движения в политической жизни ничего не говорится, но, исходя из поставленных перед ним задач, оно не могло бы остаться «вне политики». Этого не допускает сама идея Симоны о необходимости придать мистический характер борьбе с гитлеризмом. Глубоко симпатизируя франко-бельгийской организации «Христианская рабочая молодежь», в годы оккупации ставшей яркой частью Сопротивления, Симона, вероятно, имела в виду придать и своему ордену политический, хотя и непартийный характер14.

С трудом можно представить, чтобы Симона рассчитывала найти сочувствие своим идеям в руководстве «Сражающейся Франции»: голлисты, ставя целью овладеть властью во Франции, не были заинтересованы в существовании неподконтрольного им движения. Но изрядная часть статей лондонского периода написана Симоной явно без большой заботы о том, чтобы практически заинтересовать ими руководство. Она писала подобно тому, как в прежние времена с борта терпящего бедствие корабля бросали бутылку с запечатанным письмом, – с надеждой на то, что ее записи будут прочитаны когда-либо и кем-либо в будущем.

В современной Европе несчастье живет притаившись – прежде всего в миллионах душ беженцев из стран, охваченных истребительными войнами и мятежами, людей, переживших подчас такое, что не под силу было бы даже выслушать обычным жителям красивых и благоустроенных городов, где нашли себе приют изгнанники. Это несчастье, живущее внутри иммигрантских гетто, прячет себя под дешевыми одежонками с блошиных рынков, подобной же меблировкой и другими признаками «нормальной» жизни, прорываясь лишь изредка взрывами массового вандализма в предместьях Парижа или Лондона. Общий для Европы стиль поведения в обществе таков, что даже людям, претерпевшим сокрушительные удары судьбы, удобнее вести себя – порой даже перед самими собой – так, как если бы с ними ничего не произошло. Кажется, для служения, о котором говорит Симона, сегодня нет места, как нет тех «масс», которые бы могли увидеть в нем свет. Однако и теперь диагноз, вынесенный Симоной западному обществу, сохраняет всю свою серьезность.

«Сама сущность человека есть направленное усилие; мысли души, движения тела являются лишь его формами. Когда направленность пропадает, человек становится безумен в буквальном, медицинском смысле слова. Вот почему этот метод, основанный на принципе „всё равноценно“, приводит к безумию. И хотя он ни к чему не принуждает, он ввергает человека в скуку, подобную той, что испытывают несчастные, приговоренные к одиночному заключению, чья самая главная скорбь заключается в отсутствии дела. (…) В благополучное время, при изобилии ресурсов, эту скуку пытаются обмануть играя. Играя не как дети, которые сами верят в свои игры, – но как взрослые, сидящие в неволе.

Но в несчастье не хватает сил для удовлетворения собственных потребностей. Вопрос, как направлять свои силы, теперь уже не ставится. Человек может управлять только своей надеждой. А надежда несчастного – не предмет для игры. Пустота в это время становится невыносимой. Система, полагающая, будто „всё равноценно“, теперь отвергается с омерзением.

Это и произошло в Европе. У ее народов, одного за другим, случался этот приступ омерзения, по мере того как ими завладевало несчастье»15.

Подобное «овладение несчастьем», пусть даже осуществляемое словно под наркозом, описывается в романе-пророчестве «Soumission»16 Мишеля Уэльбека, что вышел из печати 7 января 2015 года, в самый день потрясшего Европу расстрела редакции еженедельника «Шарли эбдо». Для обложки номера «Шарли эбдо», назначенного к выпуску именно на этот день, была заготовлена карикатура на Уэльбека в облике дряхлого и отвратительного гадателя-звездочета. Ее автор, Ренальд Люзье, не оказался в тот день в числе убитых лишь потому, что проспал и опоздал на работу. События тех январских дней – не говоря о еще более ужасных терактах октября того же года – не оставили, вероятно, во Франции никого равнодушным к предсказаниям Уэльбека о грядущей капитуляции европейского общества перед новым тоталитарным порядком. Но многомиллионные манифестации людей, не нашедших ничего лучше, чем отождествить себя с погибшими рыцарями тотальной насмешки, показали, что о причинах страшного события предпочли не задумываться. Многие ли тогда вспомнили предупреждения Симоны Вейль и попытались рассмотреть происходящее на той же глубине, что она?

Дальнейшие события европейской истории – берем как Западную Европу, так и Восточную – с каждым годом, месяцем и днем показывают только отчетливее, что уйти от такого глубинного рассмотрения все-таки не удастся.

Среди всего, принадлежащего к области человеческого страдания, несчастье17 есть вещь исключительная, особенная, ни на что не похожая. Оно резко отличается от простого страдания. Несчастье охватывает душу и прожигает ее до самых глубин клеймом, свойственным только ему одному, – клеймом рабства. Рабство, которое существовало в Древнем Риме, есть только крайняя форма несчастья. Древние, близко знавшие это явление, говорили: «Человек теряет половину своей души в тот день, когда он становится рабом».

Несчастье неотделимо от физического страдания и, однако, в корне от него отличается. При страдании все, что не связано с физической болью или с чем-то аналогичным ей, – искусственно, надуманно и может быть преодолено правильным расположением мысли. Даже в разлуке или в смерти любимого человека неустранимая доля горя чем-то похожа на физическую боль, удушье, сердечные спазмы, безысходную нужду, голод. Это почти биологическое расстройство, вызванное диким высвобождением энергии, которая до сих пор была обращена на объект привязанности, а теперь осталась ни на что не направленной. Горе, которое нельзя сжать до такого неустранимого ядра, есть просто романтизм и литературщина. Унижение – тоже состояние, мучительное для всякого живого существа, когда оно, едва не выпрыгивая из себя от обиды,