Фацио лишь кивал каким-то своим мыслям:

— Когда он появился у тебя? Вскоре после смерти твоей матушки?

— В день похорон.

Фацио снова кивнул:

— Твоя мать так любила тебя и так оберегала, что послала хранителя. Этой любви хватило даже… для меня…

Последние слова прозвучали с какой-то отчаянной злостью. Будто стараясь скрыть замешательство, Фацио поднялся, подобрал фонарь:

— Нужно уходить отсюда. Должно быть, уже вечер. Или вовсе ночь. Поговорим после.

Джулия лишь кивнула, подхватила на руки Лапу. Она и сама толком не понимала, о чем сейчас говорить. Внутри будто вертелся маленький смерч из мыслей, страхов, догадок, вопросов. Мельтешня и гудение, от которых начинала кружиться голова. А, может, от усталости. Джулия только теперь заметила, что весь свет исчез, и пространство освещал только оставленный у лестницы фонарь. Фацио взял ее за руку и повлек наверх. Оставалось лишь молиться, чтобы существовал выход наружу.

Путь оказался неожиданно коротким и прямым, совсем не тем, которым спускались. Подвальная дверца вывела в галерею рядом с крылом Фацио. Высокие распахнутые окна были непроглядно черными. Там, куда не доставал свет фонарей, виднелся ночной сад, посеребренный лунными отсветами. Доносились трели цикад и топот нескольких пар ног. Джулия хотела свернуть на лестницу, но Фацио прислушался, вышел вперед. Она пошла за ним.

Приближалась свита тиранихи во главе с госпожой. Сеньора Соврано направлялась на половину своего сына, но он сам оказался на пути. Фацио помрачнел, склонил голову:

— Матушка, в такой час?

Джулия замерла, надеясь различить в тиранихе благостную перемену. Может, потому она и направлялась к сыну, движимая лучшими чувствами.

Сеньора Саврано была заплаканной. Белое лицо расцветилось красными пятнами, воспаленные глаза на контрасте сияли почти нестерпимой лихорадочной голубизной. Ярче ясного летнего неба. Всю ее пронизывала невыносимая скорбь. Тираниха то и дело промакивала натертый нос белоснежным платком, всхлипывала и бросала робкие взгляды из-под опущенных ресниц.

И в груди невольно кольнуло чем-то вроде понимания и даже затаенного упрека. Значит, все же есть у этой женщины сердце. Мать должна была почувствовать, в какой опасности находился сын. Проклятье снято и, может статься, сеньора Соврано переменилась… Наверняка переменилась. Ведь в каждом человеке непременно есть что-то хорошее.

Джулия опустила голову, приветствуя мать своего жениха со всем подобающим смирением и почтением, но тираниха даже не взглянула на нее — не отрывала скорбный взгляд от сына. Мать не могла не ужаснуться его виду. Грязный, измученный, рубашка сплошь залита уже подсыхающей кровью. На неверных ногах сеньора Соврано подошла к Фацио и прижалась к груди, наплевав на платье. Опустила голову, тронула маленькой белой ладонью грязную рубашку:

— Сын мой… — голос надломился и зазвенел, как разбитый хрусталь.

Казалось, Фацио был предельно удивлен. Он стоял напряженный, все так же опустив руки. Будто не знал, куда их деть. Джулия заметила, что он стиснул зубы. Вероятно, не мог поверить в такую перемену. Но после того, что было там, в подземелье, кажется, уже можно поверить во все, что угодно. Неужели тираниха решилась во всем покаяться? Неужели переменилась, скинув губительный морок черных чар? Это была важная минута. Казалось, Фацио на глазах обретал мать. По-настоящему. Джулия даже попятилась на шаг, лишь бы не испортить своим присутствием этот момент, не смутить. Крепче прижала к себе Лапу, и тот привычно уткнулся носом в согнутый локоть.

Тираниха подняла голову, глядя на сына снизу вверх:

— Сын мой… Черный день. Черный, черный день!

Казалось, Фацио все еще не находил в себе сил обнять мать. Он не привык, он не знал, каково это — обнимать мать. Но, не сейчас, значит, потом. Ему нужно время.

Тираниха вновь положила голову ему на грудь:

— Страшный день…

Фацио с трудом сглотнул, разжал зубы:

— Все обошлось, матушка. Будьте спокойны. Отныне все будет иначе.

Та вновь подняла голову, кивнула:

— Ты прав, мой сын: отныне все будет иначе. Покоя мне не увидеть. Ведь это все равно, что потерять невинное дитя! Дорогое обожаемое дитя.

Джулия невольно замерла, заметила, как Фацио нахмурился. Он отстранился от тиранихи:

— О чем вы говорите, матушка? Что произошло?

Сеньора Соврано истерично всхлипнула, кивнула куда-то за спину. Джулия проследила ее взгляд: та же неизменная свита. Мерзавка Доротея, три служанки. Но сейчас вместо Розабеллы сеньору сопровождал Мерригар, держащий в руках алую бархатную подушку, на которой сонно распластался кот. Вероятно, тонкие ручки Доротеи уже не в силах выдержать вес этого обжоры.

Фацио с недоумением перевел взгляд на мать:

— Я слушаю вас, матушка.

Та скорбно вздохнула, поднесла платочек к воспаленным глазам и промакнула.

Джулия невольно отшатнулась, чувствуя, как внутри все стынет. Тираниха словно не видела своего сына, хоть тот и стоял прямо перед ней. Не замечала усталость на его лице, багровую от крови рубашку. Казалось, он сейчас представлялся для нее чем-то вроде призрачных фигур из подземелья — достаточно было лишь обозначения присутствия и извлеченного звука. Ее не волновало, где он был.

По лицу Фацио пробежала грозовая тень, и на крошечное мгновение отразилось глубокое отчаянное разочарование, смешанное с болью. Горькое, немыслимое. Джулия едва сдержалась, чтобы не подбежать к нему. Не теперь. Это дело матери и сына. Оставалось лишь наблюдать.

Тираниха театральным жестом подозвала Мерригара с котом. Многозначительно молчала, задрав голову, и бесконечно промакивала глаза. Чего ей нужно? Джулия отвернулась, но, все же, посмотрела на отвратительного кота. Он спал, распластавшись на подушке, но что-то в этом сне настораживало, отвращало.

Джулия пригляделась. Кот стал каким-то плоским, будто растекся. Да и вся поза казалась неестественной для такого животного. Господь всемогущий! Джулия невольно осенила себя знаком, отгоняющим беду, и крепче прижала Лапушку, который от возмущения едва слышно тявкнул. Кот тиранихи был мертв…

Сеньора Соврано не могла отвести взгляд от своего любимца. Ее губы нервно дрожали, платочек снова прижимался к лицу. Наконец, она подняла взгляд на Фацио:

— Вот что творится в твоем доме, сын мой. Это яд. Мерригар может это подтвердить.

Лекарь поклонился, насколько это было возможно с такой ношей:

— Истинная правда, сеньор.

Тираниха ухватила сына за куртку:

— Только бессердечное чудовище может покуситься на безответное животное.

Фацио сжал зубы, глубоко вздохнул:

— Кто же, по-вашему, виновен, матушка?

Та театрально молчала, выдерживая паузу. Всхлипнула:

— Разве посмеет совершить подобное кто-то из этого дома? Зная, насколько дорог для меня Золотко?

Она вновь замолчала, и это молчание заметно раздражало Фацио. Джулия буквально чувствовала его негодование. И боль, засевшую