душ, воспользовалась скрабом, побрила ноги, подольше подержала кондиционер на волосах, высушила их, затем села красить ногти на руках.

Получилось ужасно.

Как, чёрт возьми, женщинам с одной доминантной рукой удавалось это делать?

Мне потребовалось четыре попытки — накрасить и снять лак, накрасить и снять лак — но наконец-то обе мои руки и обе мои ноги щеголяли одинаковым жемчужно переливающимся светлым лаком, нанесённым относительно хорошо, ну или хотя бы больше не образующим корку на моей кутикуле.

Окей, я убила три часа. Ай да я. Теперь у меня оставалось тридцать семь часов и семь минут, на протяжении которых надо занимать себя такими обыденными мелочами, чтобы я не могла испытать даже проблеска сильных эмоций.

Слишком поздно. Сильная эмоция бурлила и кипела в моём животе, подогреваемая бесконечными вопросами. Кто я? От чего или от кого моя мать бежала на протяжении всех наших жизней? Кто мой отец, и как он вписывался во всю картину? Была ли я вообще Кэмерон? (На этом моменте я чуть не вскочила с кровати, чтобы отправиться обыскивать особняк сверху донизу в поисках генетического анализа, однако этот дом вмещал в себя множество взрывных томов, и с этой мыслью я с изрядным опасением покосилась на книги на полках, молясь, чтобы ни одна из них не слетела, чтобы сказать мне ещё что-то расстраивающее). Почему моя лучшая подруга никогда не рассказывала мне правду?

Шумно вздохнув, я вскочила с кровати, схватила свою суму и поискала там баночку, которую дала мне соседка во Франкфорте, Индиана, когда я сгорбилась на улице, рыдая. Миссис Хоторн, измученная мать четырёх детей, чей муж недавно оставил её — и чьи дети занимались всеми существующими видами спорта, что заставляло её постоянно то подвозить их туда, то забирать домой — обняла меня одной рукой, пока я плакала. Она вложила в мои дрожащие руки маленькую баночку, пока мы склонились друг к другу. Сказала, что иногда просто невозможно постоянно чувствовать все чувства, и это не слабость.

Я настороженно покосилась на баночку.

Ни разу в жизни я не использовала меняющие настроение препараты. Надо признаться, были времена, когда я смотрела на бесконечные флаконы с мамиными таблетками — многие от боли, многие обещали сонливость — и гадала, может, мне удастся нормально проспать всю ночь, если я приму одну из них, но я никогда не соглашалась приглушать свои органы чувств на случай, если она проснётся ночью и будет нуждаться во мне.

Теперь я прочла этикетку, поискала в интернете, чтобы определить, что именно делал препарат, затем вытряхнула две маленькие круглые жёлтые таблетки и выпила их с глотком воды.

ГАМК-модулятор — само собой, это успокоит драконицу внутри.

(ГАМК — гамма-аминомасляная кислота, важнейший тормозной нейромедиатор центральной нервной системы; при нарушении синтеза ГАМК в организме возникают нарушения процессов защитного торможения нервных клеток и рост тревоги, — прим).

Я свернулась калачиком на боку, накрылась одеялом с головой. Оставалось тридцать шесть часов, пятьдесят две минуты.

В итоге я погрузилась в блаженный сон.

И видела сны.

Этот сон не походил на любые другие, что я видела.

Намного более яркий и осязаемый по сравнению даже с теми, что я видела с тех пор, как вошла в поместье Кэмерон.

Я находилась в тёмном месте, столь чёрном и непроницаемом, что поначалу я подумала, будто мне снится, как я ослепла.

Но в итоге, напрягая глаза, чтобы различить что-нибудь, что угодно где-то вдалеке, я заметила бледное оранжевое свечение. Тусклые, тенистые, укрытые плащами и капюшонами фигуры стояли кругом возле статуи чего-то, что я не могла описать; можно лишь сказать, что это было гигантским, возвышалось над ними, и очертания его по неизвестным причинам затронули струну атавистического ужаса в моём сердце.

Фигуры напевали быстрым и ритмичным стаккато, снова и снова, но я не могла различить слова.

Я поразилась, осознав, что я согнулась на четвереньках в темноте, словно пряталась от кого-то или чего-то. Действительно, у меня было ощущение, что здесь я на запретной территории, и если меня поймают на вторжении, с меня стребуют ужасную цену.

Всё было таким осязаемым и реальным: грубый и холодный каменный пол под моими голыми коленями и ладонями, едкость горьких трав, пропитывающих дымом воздух, огромный котёл, источавший медный запах и бурливший над слабым синим пламенем. Меня охватила торопливая потребность узнать больше, будто я должна находиться здесь по какой-то причине, быть может, препарат вывел меня за пределы моего разума в эфир (в таком случае, возможно, я больше никогда не посмею принять какой-либо препарат), так что я начала потихоньку продвигаться вперёд, красться с беззвучной неприметностью, в итоге опустившись на живот, чтобы подползти ближе. Наконец, слова стали ясными:

Свести её с ума, заставить страдать

Благую удачу до дурной истерзать

Посеять страх, принудить наследницу к борьбе

Искупать её свет во блаженной тьме

Да будет так, как мы просим

Сами наши души мы тебе превозносим

«Наследница», — сказали они, и не оставалось сомнений в том, кто это. Я ахнула. Ничего не могла с собой поделать.

Напевы мгновенно прекратились, и тенистые фигуры как одна резко повернулись в мою сторону, хотя как они могли услышать мой тихий вздох сквозь свои напевы — это вне моего понимания.

«Проснись, проснись, проснись, Зодекаймира! — беззвучно визжала я. — Отступай, отступай, беги!»

Я хотела знать, кто они. Мне нужно было увидеть лица моих врагов.

Затем они двинулись невозможным образом, вместе как одна, словно призраки в плащах, смахнутые ветром. Даже статуя, казалось, перекатывалась рябью и волнообразно колебалась, будто поворачивалась посмотреть, и я знала, что не посмею задерживаться. Внезапно я ощутила дополнительные присутствия и резко повернулась, обнаружив густой серый туман, подступавший ко мне сзади, и внутри этого странно ужасающего, ледяного тумана проступали тенистые очертания лиц в капюшонах.

Тьма передо мной, серость позади!

Я подумала о горении мамы, о том, как ужасно она была убита, об агонии её страданий, и использовала это как кол в сердце, чтобы заставить себя проснуться.

Когда я резко села в кровати, хватая воздух ртом, прижимая руку к сердцу и дрожа с головы до пят, комната была такой тёмной, что в первые кошмарные секунды я боялась, что не сбежала. Но постепенно, пока мои глаза привыкали, я смогла различить очертания мебели, которые сказали мне, что я действительно вернулась в свою комнату.

Я тут же взглянула на французские двери, за которыми мерцали гирлянды и синие бутылочки, побрякивающие друг о друга на джутовых бечёвках, свисавших с веток деревьев, которых не