Я еще не закончил излагать свою просьбу, как снова появилась Ирэн, с загадочным видом и с извинениями.

— Льюис, — сказала она, — тебя к телефону. Это межгород.

Проклиная звонившего, я прошел в комнатенку под лестницей. Голос был мне незнаком, имя ничего не говорило. Мы встречались в «Зяблике», продолжал голос. Мало ли с кем я встречался в «Зяблике»; мало ли «Зябликов». На Фулхем-роуд, нетерпеливо пояснили в трубке. Меня дома не нашли, вот узнали телефон в Кембридже. На меня последняя надежда. Старину Рональда Порсона вчера вечером арестовали. За что? За домогательства в общественном туалете.

Первое мое чувство — слепое, без примесей, раздражение; второе — укол жалости; наконец, невыносимая, сосущая жалость. Но больше всего — досада на невозможность вымарать прошлые связи, на их свойство обрастать подробностями, обязанностями, посредниками. Я забормотал что-то маловразумительное, но в трубке, видимо, были к этому готовы.

— Только вы, мистер Элиот, — заявили мне, — знаете, за какие ниточки дергать.

Я взял себя в руки. Назвал фамилию адвоката. Если там свой адвокат, пусть Порсон хотя бы выслушает моего — и сделает как ему велят. Надо отдать должное звонившему: этот юный друг Порсона явно человек здравомыслящий, за Порсоном приглядывают. Кстати, у «старика» ни пенса. Не посодействую ли я материально? Разумеется, посодействую; теперь я досадовал, что нахожусь не в Лондоне.

— Скажите адвокату выписать счет на мое имя.

С огромным облегчением я повесил трубку и попытался забыть о разговоре.

Мартин встретил меня подозрительным взглядом.

— Что стряслось, Льюис?

— Один человек попал в переплет, — ответил я. — Нет, не родственник и не друг. Ты, брат, его не знаешь.

Времени звонок отнял порядочно, надо было поторапливаться.

Говорил в основном Мартин. Хоть мы наедине еще не советовались, мысли его были у меня как на ладони. Я не сомневался: Мартин в шансы Роджера не верит. Ибо ни одно правительство на такой компромисс не пойдет. Просто откажется от министра, которому неймется, и дело с концом. Ничего этого Мартин не озвучил. Он по опыту знал: иногда заведомо неправильное решение лучше правильного, потому и молчал. Да, он готов помочь; правда, как ученый он веса практически не имеет, какой прок в его подписи? Странным образом высшая научная общественность либо отвагу растеряла, либо вникать не желает. Люди вроде Мартина готовы развить деятельность. А ведущие ученые с мировым именем погрязли в науке.

— Не найдется ни одного ученого твоего, Фрэнсис, уровня, согласного рискнуть, как ты рискнул двадцать лет назад, — пояснил Мартин. — Дело не в том, что нынешние молодые ученые не так совестливы, или не мечтают о всеобщем благоденствии, или попросту трусят, а в том, что атмосфера изменилась, их никто не подталкивает, не стимулирует. Или мир стал для них слишком велик? Или события от человеческой воли больше не зависят?

Нам с Мартином претило это признавать. Фрэнсис слушал молча, наконец высказался в том смысле, что действовать надо все равно и лучше забыть об очевидном.

— Да, — продолжал он, расправляя плечи, — Льюис дело говорит.

Фрэнсис словно помолодел, словно почувствовал себя опять на пике карьеры. И Мартин прав: незачем привлекать ученых с мировым именем. Он, Фрэнсис, сам займется. Слишком больших надежд питать не стоит. Фрэнсис неоднократно своим влиянием пользовался: оно, влияние, поизносилось.

Он еще говорил; я едва слушал. Не удавалось прогнать мысли о Порсоне, не то что вовсе, а хотя бы на ощутимый период времени. Звонивший не все сказал, кое о чем я догадался по интонациям, а именно: они хотят, чтобы я приехал, чтобы лично взялся за дело Порсона.

Много лет назад я бы так и поступил, был бы обязан так поступить. Прошедшие годы смазали чувство долга. Я теперь для Донкихотства не гожусь. Импульсы донкихотские никуда не делись, но ими все и заканчивается. Обычная картина, возрастная. Откупиться — это пожалуйста. Вот и я откупился, избавил свою особу от проблем, от издержек души, к каковым издержкам я больше не принуждаем.

Нас с Маргарет — как, впрочем, и остальных гостей — лорд Луфкин известил о званом ужине за сутки. Эту стратегию он усвоил лет тридцать назад, задолго до того, как стал процветать; от нее не отступил, пока был ненавидим, — и приглашения почему-то принимались.

Тем февральским вечером — с моей поездки в Кембридж миновала неделя — мы покорно толпились в луфкинской гостиной на Сент-Джеймс-корт. Под определение «уютная» гостиная не подпадала. Луфкин оформил ее тонированными сосновыми панелями, стены украсил единственно собственным портретом. С другой стороны, к Луфкину не за положительными эмоциями ходят. Гостеприимство не его конек. Впрочем, среди гостей были два министра, глава казначейства, президент Королевского общества, а также собрат-магнат.

Луфкин образовывал номинальное ядро. Ни светской, ни какой другой беседы не вел — не из скромности, а из убеждения, что гости и так хороши будут. Посещение своей особы особами столь высокопоставленными считал в порядке вещей. И, что интересно, такого же мнения придерживались гости. В прежние годы я иногда задавался вопросом почему. Потом перестал. Если в двух словах: имеет место магнетизм власти. Не только и не столько той власти, что вытекает из положения ведущего промышленника Англии. Дело в другом: у Луфкина врожденная способность аккумулировать власть, он этой способностью давно и успешно пользуется, и вот власть стала походить на испод, основу его лоскутного бизнес-одеяла.

Луфкин обратился ко всем гостям сразу, сообщил, что к квартире его присоединено еще несколько комнат. И распорядился распахнуть дверь. Нам предстала темная анфилада.

— Я подумал, пригодятся, — пояснил Луфкин.

Луфкин по природе аскет. На себя тратит минимум; пусть доходы у него огромные, сам он честен до мелочности, полулегальные способы уклонения от налогов никогда не использовал, поэтому состояния, соразмерного доходам, не нажил. С другой стороны, словно в качестве компенсации, Луфкин требует от своей фирмы всех ему претящих излишеств. Квартира, например, и так для него велика, а он добился, чтобы ее площадь удвоили. Вытребовал финансирование своих званых ужинов, тянущих скорее на дворцовые приемы. Вместо одного автомобиля имеет не менее полудюжины.

И даже здесь способности Луфкину не изменяют.

— Разумеется, я не рассматриваю эту квартиру как свою собственность, — пояснил он тоном человека априори непогрешимого.

Гости закивали согласно и в унисон.

— Я рассматриваю эту квартиру как собственность компании. Я не устаю повторять это своим подчиненным. Они все могут пользоваться этой собственностью.

Будь мы с Луфкином наедине (а я-то знаю его куда дольше, чем остальные присутствующие), я бы не удержался, проанализировал бы сию загадочную сентенцию. Интересно, как бы Луфкин отреагировал, если бы «подчиненный» поймал его на слове — и зарезервировал квартирку на выходные?