Снова начал падать снег, его крупные хлопья ограничивали видимость. И вдруг, почти добравшись до Эйлау, я оказался лицом к лицу с батальоном Старой гвардии, который не мог разглядеть меня издалека и принял за вражеского офицера, возглавляющего кавалерийскую атаку. Сразу же целый батальон начал в меня стрелять… Моя шинель и седло были пробиты пулями, но я не был ранен, не была ранена и моя лошадь, продолжавшая мчаться вперед. Она проскакала через три ряда нашего батальона с такой же легкостью, с какой змея пробирается через изгородь… Но этот последний бросок истощил силы Лизетты, которая потеряла много крови, потому что была повреждена одна из крупных вен на ее бедре. Бедное животное вдруг остановилось и упало на бок, а я скатился с другого бока.

Распростертый на снегу среди множества мертвых и умирающих, не имея никакой возможности пошевелиться, не чувствуя боли, не чувствуя вообще ничего, я потерял ощущение самого себя. Мне казалось, что меня кто-то тихонько баюкает… Наконец я полностью потерял сознание, и меня не привел в чувство даже сильный шум, который подняли, проносясь рядом со мной и, может, даже наступая на меня, 90 эскадронов Мюрата, мчавшихся в атаку! Я думаю, что был без сознания часа четыре. Когда я пришел в себя, вот в каком ужасном положении я находился.

Я был совершенно обнажен, на мне оставались только шляпа и правый сапог. Какой-то солдат из обозной команды, считая меня мертвым, в соответствии с обычаем, снял с меня одежду, и, желая содрать с меня единственный сапог, который на мне оставался, он тянул меня за ногу, упираясь своей ногой мне в живот! При этом он меня сильно тряс, и именно это, несомненно, привело меня в чувство. Мне удалось приподняться и откашляться, выплюнув сгустки крови, которые были у меня в горле и мешали дышать. Контузия, вызванная взрывной волной от ядра, привела к такому синяку, что лицо, плечи и грудь у меня были совершенно черными, а остальные части тела красными от крови, которая вытекала из моей раненой руки… Моя шляпа и волосы были полны окровавленного снега. Я вращал безумными глазами и наверняка выглядел ужасно, так что солдат из обозной команды отвернулся и ушел вместе с моими вещами, а я даже не смог сказать ему ни единого слова, в такой сильной прострации я пребывал!.. Но ко мне вернулись мои умственные способности, и мысли мои обратились к Богу и к моей матери!..

Закатное солнце послало сквозь облака несколько слабых лучей. Я обратился к нему с последними, как я думал, прощальными словами… Я говорил себе, что если бы меня хоть не раздели, тогда кто-нибудь из многочисленных людей, проходивших мимо меня, заметил бы золотые галуны, покрывавшие мой ментик, и узнал бы, что я адъютант маршала. Тогда, может быть, меня бы перевезли в лазарет. Но, видя меня раздетым, меня не могут отличить от многочисленных трупов, валяющихся повсюду. И действительно, вскоре между ними и мной не осталось больше никакой разницы. Я не мог позвать на помощь, а приближавшаяся ночь вот-вот должна была отнять у меня любую надежду на спасение. Холод становился все сильнее. Смогу ли я продержаться до завтра, когда уже сейчас чувствую, как мои обнаженные руки и ноги леденеют? Итак, я стал ждать смерти, ведь если чудо уже спасло меня посреди ужасной схватки между русскими и 14-м линейным полком, то как я мог надеяться на то, чтобы другое чудо помогло мне в том ужасном положении, в котором я оказался теперь?.. Однако второе чудо произошло, и вот каким образом. У маршала Ожеро был лакей по имени Пьер Даннель. Этот очень умный, очень преданный парень был несколько болтлив. И вот во время нашего пребывания в Ла Уссэ случилось, что Даннель нагрубил своему хозяину, и тот прогнал его. Огорченный Даннель умолял меня попросить за него. Я так старался, что мне удалось вернуть ему милость маршала. С того момента он был очень привязан ко мне. И вот этот человек, оставив в Ландсберге все экипажи, по собственной инициативе в день сражения отправился сюда, чтобы привезти своему хозяину провизию, которую он нагрузил в очень легкую повозку, способную пройти практически везде. В ней находились предметы, которыми маршал чаще всего пользовался. Этой маленькой повозкой управлял солдат, служивший в той же самой транспортной обозной команде, к которой принадлежал и солдат, только что снявший с меня одежду. И вот этот солдат с моими вещами проходил около повозки, стоявшей рядом с кладбищем, как вдруг узнал в вознице своего старого товарища. Он остановился около него, чтобы похвалиться перед ним своей удачной добычей, которую только что снял с покойника.

Надо вам сказать, что во время нашего пребывания на зимних квартирах на берегах Вислы маршал однажды послал Даннеля за провизией в Варшаву, и тогда я поручил ему снять с моего ментика черный каракуль, которым она была обшита, и заменить его на серый, который с недавних пор полагалось носить адъютантам Бертье, законодателям моды в нашей армии. Так вот, я до сих пор оставался единственным офицером маршала Ожеро, у которого на ментике был серый каракуль. Даннель, присутствовавший при том, как солдат из обозной команды хвастался моими вещами, легко узнал мой ментик, и это заставило его осмотреть более внимательно и другие вещи так называемого покойника. Среди них он нашел мои часы с монограммой моего отца. Он больше не сомневался, что я убит, и, оплакивая мою гибель, захотел увидеть меня в последний раз. Он велел солдату отвести его ко мне. И там он нашел меня живым!..

Радость этого храброго человека, которому я наверняка обязан жизнью, была безграничной: он поспешил послать ко мне моего слугу, нескольких солдат и велел перенести меня в сарай, где натер мое тело ромом, в то время как другие солдаты искали доктора Реймона. Доктор наконец пришел, перевязал мою раненую руку и заявил, что кровопускание, произведенное этой раной, спасет меня.

Вскоре меня окружили мой брат и мои товарищи. Солдату из обозной команды, который взял мои вещи, дали кое-какие деньги, и он вернул вещи очень охотно. Но поскольку моя одежда промокла насквозь и пропиталась кровью, маршал Ожеро велел надеть на меня его одежду. Император позволил маршалу поехать в Ландсберг, но, поскольку ранение мешало маршалу сидеть на лошади, его адъютанты раздобыли санки, а на них поставили кузов от кабриолета. Маршал, который не мог оставить меня, велел привязать меня около себя, потому что я был слишком слаб, чтобы сидеть!

Еще до того, как меня увезли с поля битвы, я увидел рядом с собой мою бедную Лизетту. Кровь из ее раны свернулась от холода, поэтому ее вытекло не так много. Лошадь поднялась на ноги и ела солому, которой солдаты пользовались в предыдущую ночь на бивуаке. Мой слуга, который очень любил Лизетту, заметил ее, когда помогал перевозить меня. Он вернулся за ней и, разорвав свою рубашку и шинель какого-то мертвого солдата на длинные полосы, использовал их для того, чтобы перевязать ногу бедной лошади, которая смогла таким образом доковылять до Ландсберга. Комендант маленького гарнизона этой крепости позаботился о том, чтобы подготовить места для размещения раненых. Штаб помещался в большой удобной гостинице, так что вместо того, чтобы оставаться всю ночь без помощи, распростертым без всякой одежды в снегу, я оказался в хорошей постели, окруженный заботами моего брата, моих товарищей и доброго доктора Реймона. Доктору пришлось разрезать сапог, который солдат не смог снять с меня, но даже после этого было по-прежнему трудно стянуть его с меня, настолько распухла моя нога. Вы увидите дальше, что это чуть не стоило мне ноги, а возможно, и жизни.