– Вижу! – закричал Иманиши. – Сто четвертый квартал, дом с большим сливовым садом! Вон там!

На взгляд Лопухина, в указанном квартале вообще не было садов, тем паче больших. Так, деревца кое-где… Но возражать граф не стал – в конце концов, у каждой нации свой масштаб.

Несмотря на грозное шипение, дирижабль все еще держал высоту. Гжатский увеличил огонь в керосиновой горелке, стрелка манометра поползла к красной черте. Огромные лопасти воздушного винта молотили воздух.

Какого черта воздух не вода! Разреженная субстанция не остановит падения, когда придется падать. Неуклюжая туша сморщится и рухнет, перемешав с коричневой японской землей обломки дерева, искореженный металл и человеческую плоть.

Повернуть и пойти над рекой?.. Нет, слишком опасно. Еще один выстрел, еще одна пробоина – и конец. Дальше, дальше от города! К рисовым полям!

Это, конечно, не море и не река. Это грязь с растущей на ней желтой соломой. Или просто мягкая земля, если вода с полей спущена. Удар почти не будет смягчен. Но все же грязь – не камень…

Дирижабль двигался довольно быстро, хотя был более обязан этим ветру, чем пыхтящему двигателю. Внизу проплывали квадратики полей. Бесконечные, безбрежные рисовые поля равнины Канто… На многих копошились жнецы, похожие с высоты на букашек. Почти все бросили работу и, задрав головы, глядели вверх.

– Не могу больше держать высоту, – ровным голосом сказал Гжатский. – Сбросьте весь балласт.

Два мешка с песком полетели вниз. Минуту или две воздушное судно держалось ровно, но затем мало-помалу пошло вниз.

– Нельзя ли чем-нибудь заткнуть дыры? – спросил Иманиши.

Никто не стал отвечать на глупый вопрос.

– Кажется, мы разобьемся, – с нервным смешком проговорил цесаревич.

Удивительно, но он не паниковал. «Дурак, пьяница, но не трус, – подумал Лопухин. – Порода все же сказывается…»

Но почему так спокоен Гжатский? Что он собирается делать? Быть может, следовало бы сбросить тяжелую гондолу и, ухватившись за киль, отдаться воле ветра?

Нет, это не поможет, сказал себе Лопухин. Тросы тонкие, но стальные, их не вдруг перережешь. Да и что это даст? Сброс гондолы ничего не решит. Баллон лишь поднимется немного, чтобы потом и уже наверняка рухнуть, размазав людей по земле.

Ах, вот куда он правит! Вдалеке за квадратами рисовых полей блеснул на солнце пруд. Похоже, его-то водой и питались поля. Ай да лейтенант! Углядел. Но далеко. Дотянуть бы…

– Все лишнее за борт! – скомандовал Гжатский. – Вещи, одежду, ботинки, оружие, ну!

– Только не фотографический аппарат! – крикнул Лопухин, проворно развязывая шнурки на лаковых штиблетах. – Мишель, ты чего ждешь? Раздевайся, живо!

Немного заведя стрелку манометра за красную черту, Гжатский резким движением погасил топку, перекрыв кран подачи керосина. Быстро отсоединив шланг, швырнул за борт топливный бачок. «Умно, – подумал Лопухин. – Молодец лейтенант. Может, мы и разобьемся в лепешку, но теперь, наверное, не сгорим…»

Стрелка манометра медленно поползла против часовой стрелки. Никто больше не смотрел на нее. Паровой двигатель еще пыхтел, еще крутились шкивы ременной передачи, еще вращались лопасти винта, гоня подбитый воздушный корабль к спасительному водоему, и это было главное. А еще то, что снижение на минуту замедлилось.

Но вскоре продолжилось вновь. Баллон сдувался прямо на глазах. Было странно, что он еще держится в воздухе.

За борт летели ботинки, брюки, сюртуки. Лопухин безжалостно расстался с револьвером и не без сожаления – с тростью. Он и цесаревич остались в одних кальсонах, Иманиши – в подобии полотенца, обернутого вокруг бедер и пропущенного между ног. Гжатский раздевался одной рукой, другой держась за штурвал.

– Что еще можно сбросить? Думайте!

Иманиши решительно взял слово:

– Я почту за честь прыгнуть вниз. Это будет хорошо!

Поклонившись, он уже хотел осуществить свое намерение, но был схвачен графом за набедренник.

– Отставить! Запрещаю! Не такой ценой, верно, Мишель?

Цесаревич механически кивнул. Он не смотрел на японца, его завораживала приближающаяся земля.

– Когда речь идет о долге, цена не имеет значения. – Иманиши вновь поклонился, но попыток самоубийства больше не предпринимал.

– Кажется, сбрасывать больше нечего, – сказал граф, когда мундир лейтенанта улетел вслед за остальной одеждой. – Разве что двигатель. Но ведь он нам нужен.

Одним взглядом Гжатский оценил скорость падения, замедляющийся темп вращения воздушного винта и расстояние до водоема.

– С таким весом не дотянем. Разве что… Вы правы, граф. Надо сбросить двигатель. Где инструменты? Здесь был такой зеленый ящичек…

– Сброшен.

– Черт! Тогда нечего и думать. Не дотянем с полверсты. Готовьтесь к удару. Советую не оставаться в гондоле, а забраться на киль.

– Подождите!

Отстранив лейтенанта, граф осмотрел крепление двигателя. Покачал головой.

– Убедились? – спросил Гжатский.

– Отсоединить двигатель мы не сможем, – признал Лопухин. – Но можно попытаться выбить заднюю стенку гондолы. Тогда она выпадет вместе с двигателем. Отойдите-ка!..

Он ударил ногой. Послышался треск. Стенка устояла.

– С разбегу бы…

Новый удар – и тот же результат. От боли в ступне потемнело в глазах.

Чья-то рука легла на локоть.

– Прошу прощения, – сказал Иманиши. – Разрешите попробовать мне.

– Извольте, – со злостью ответил Лопухин, уступая дорогу.

Он не стал смотреть – присоединился к завороженному приближающейся смертью цесаревичу и тоже стал смотреть вниз. Дирижабль опускался быстро, даже очень быстро. Вот уже меньше ста сажен высоты, а теперь, спустя несколько секунд, пожалуй, меньше пятидесяти…

Вот она, смерть. Ее считают черной, а она желтая. У нее цвет созревших рисовых колосьев. И пахнет она неважно. Удобрениями она пахнет, не до конца перегнившим дерьмом…

«Если повезет, можно выжить», – нашептывал ему внутренний голос и очень злил. Да, выжить можно… беспомощным калекой, обузой для других и себя… К черту!

«Но досадно, ох, как досадно, что я уже никогда не узнаю наверняка, чьих рук это злодейство…»

Сзади раздался страшный треск. Воздушное судно резко дернулось. Лопухин не вылетел из гондолы только потому, что вовремя успел схватиться за трос. Другой рукой придержал цесаревича. Оглянулся. Гжатский и невозмутимый Иманиши были на месте. Вот только не было больше в гондоле ни двигателя, ни ременных передач, ни воздушного винта, ни топки с уходящей вниз и вбок трубой, ни задней стенки.

– Вот это да! – в восторге кричал наконец-то потерявший невозмутимость Гжатский. – Одним ударом!