К моменту назначения главой госбезопасности советского государства Феликсу Эдмундовичу было сорок лет, а за плечами уже двадцатилетний стаж политической борьбы, подполья, шесть тюремных и каторжных сроков, одиночки и карцеры, драки с конвоем, побеги, эмиграция, подхваченный в Седлецкой тюрьме туберкулез. В ленинском окружении к 1917 году не многие даже из профессиональных подпольщиков могли похвастаться таким набором заслуг перед революцией, это и предопределило назначение Дзержинского главой тайной службы, к тому же он двадцать лет изучал работу царского тайного сыска с противоположной стороны – тоже бесценный опыт.

Начало 1918 года, до официального старта «красного террора» и серьезной Гражданской войны в стране, являет собой короткий период романтического настроя внутри ЧК, когда многие идейные революционеры в ее рядах еще верили в определенную законность, в кратковременность репрессивного характера своего учреждения, даже в гуманность революции к поверженному врагу. И об этом до обрушения кровавой лавины с осени 1918 года они говорили всерьез. Когда киношные чекисты, оттаскивая свежие трупы ими же расстрелянных лиц, рассуждают, что скоро изведут последнюю контру, построят на земле прекрасный сад и сами успеют в нем погулять, то можно не сомневаться: большинство из реальных их прототипов говорили такое вполне искренне. Кто-то эту страшную романтику на первой крови революции и эту веру в краткость репрессий назовет извращенной и чудовищной, но она, безусловно, среди значительной части чекистов 1918 года присутствовала. И формировал это ощущение именно Дзержинский и его главные помощники в ВЧК этого короткого романтического периода революции.

Именно к этому первому году работы Всероссийской ЧК относятся и написанные лично Дзержинским инструкции о гуманном отношении с арестованными или о достойном поведении сотрудников ЧК при обысках. Именно в это время могли со снисходительным прощением выпустить под подписку о прекращении борьбы с Советами даже высокопоставленного царского чиновника или черносотенного лидера (а вскоре за одно родство с такими людьми будут брать по ночам и расстреливать толпами в подвалах). Тогда даже задержанного экс-директора царского Департамента полиции Лопухина из-за истории с выдачей им провокатора Азефа и отбытием за это царской ссылки в ЧК встретят почти дружески, а бывшего шефа царских жандармов Джунковского сделают временным консультантом при ВЧК. Позднее уже совсем старика Джунковского расстреляют в подвале НКВД, а Лопухина от такой участи спасет лишь быстрая эмиграция в годы еще не тотального озверения советской госбезопасности.

В 1918 году Дзержинский еще спокойно относился к такой практике «прощения» бывших врагов и привлечения их профессиональных навыков на службу советской власти. Кроме Джунковского в ВЧК он затем добьется и назначения царского железнодорожного чиновника Борисова заместителем наркома путей сообщения, когда сам займет наркомовскую должность в этом ведомстве НКПС. Он взял даже на хозяйственную должность в ВЧК перешедшего к большевикам царского генерала из Генштаба Раттеля, затем переведя его в распоряжение Красной армии. Обнаружив в офисе бывшего питерского градоначальника на Гороховой улице при заезде туда первого штаба ВЧК старого курьера этого учреждения Сорокина, возьмет его на техническую работу в ВЧК, затем Сорокин до самой смерти Дзержинского будет в ЧК его личным порученцем. Перебравшись со штабом ВЧК в Москву в здание бывшего страхового общества на Лубянке, он также обнаружит оставшегося там хорошего финансиста Берензона и назначит его главным бухгалтером ВЧК. Берензон затем будет занимать бессменно эту должность и в ГПУ – НКВД, вплоть до репрессий конца 30-х годов.

В 1918 году лично Дзержинский завербует в агенты ЧК известного дореволюционного книгоиздателя и банкира Алексея Филиппова, направив его под видом эмигранта в Финляндию для разведки в пользу своей молодой спецслужбы. А после возвращения Филиппова в том же году в Петроград и ареста его в разгул «красного террора» сверхбдительными сотрудниками Петроградской ЧК лично даст распоряжение об освобождении «нашего банкира» и приеме его в ВЧК на кадровую работу. Даже в случае ареста откровенного врага Советов в 1918 году Дзержинский требовал при расследовании его дела не поддаваться революционной ненависти, оставаясь корректным и объективным. А следственное дело на одного из военспецов РККА из царских офицеров, согласно легенде, во время выезда на фронт он просто бросил в печку, увидев, что никакой особой «контрреволюции» в действиях этого человека нет – тот в споре со слишком ретивыми комиссарами на военном совете армии в запале крикнул: «Неумение воевать нельзя заменять лозунгами о революции!»

Дзержинский, судя по его запискам и документам ЧК этого года, был главным глашатаем такого романтического подхода. С его подачи на коллегии ВЧК в феврале 1918 года принимали постановление об ограничении использования секретной агентуры в обществе, предполагая использовать сексотов только в уголовной среде и в кругах спекулянтов. В борьбе с политической оппозицией предполагалось этот важнейший инструмент госбезопасности исключать начисто, пользуясь лишь добровольными донесениями сознательных граждан, без внедрения тайной агентуры, чтобы не сродниться с «царством провокации» дореволюционной охранки. Вскоре эти наивные пожелания будут забыты, о них даже не будет принято вслух вспоминать. Но тогда, в начале 1918 года, Дзержинский с товарищами, видимо, всерьез верили в возможность такого стиля работы. Иначе зачем стоило выносить это на гласное обсуждение коллегии ВЧК и оставлять в документах для историков.

Провокацию как метод Дзержинский в 1918 году тоже предлагал полностью исключить, не представляя, насколько в этом процессе он уподобился Сизифу, катящему камень своего романтизма в этом вопросе в неумолимую гору самого характера тайного сыска. Уже к концу 1918 года вся эта дискуссия понемногу стала в ЧК неактуальной, уже тогда пошли внедрения агентуры и в чисто политические группы, пошли провокации, в камеры по заветам охранки времен полковника Судейкина вновь подсаживали к арестованным «наседок»-осведомителей. А с потоками крови «красного террора» и бесконечными расстрелами в ЧК по всей России даже спорить о морали работы через секретную агентуру или провокаторов стало нелепо.

Вот достаточно непредвзятое мнение о Дзержинском и его ближайших сподвижниках этого недолгого периода попытки гуманности советской власти, оставленное нам в мемуарах британского посла-разведчика Локкарта. Англичанину любить Дзержинского и дзержинцев было не за что, они организовали дело о «заговоре Локкарта» и держали его в своей камере на Лубянке, а льстить им в написанных уже в Лондоне воспоминаниях бывшему противнику было ни к чему. Но и Локкарт отметил эту попытку «железных чекистов» держаться в определенных рамках хотя бы своего закона и неписаных правил Дзержинского:

«Роберт Брюс Локкарт оставил интересный портрет председателя ВЧК: «Дзержинский – человек с корректными манерами и спокойной речью, но без тени юмора. Самое замечательное – это его глаза. Глубоко посаженные, они горели холодным огнем фанатизма. Он никогда не моргал. Его веки казались парализованными». Локкарта допрашивал Я.Х. Петерс, в то время заместитель председателя ВЧК. Он показал англичанину свои ногти в доказательство тех пыток, которым подвергся в застенках дореволюционной России, пишет Локкарт. Ничто в его характере не обличало бесчеловечное чудовище, каким его обычно считали. Петерс говорил Локкарту, что каждое подписание смертного приговора причиняет ему физическую боль. «Я думаю, – писал Локкарт, – это была правда. В его натуре была большая доля сентиментальности, но он был фанатиком, он преследовал большевистские цели с тем чувством долга, которое не знало жалости… Этот странный человек, которому я внушал почему-то интерес, решил доказать мне, что большевики в мелочах могут быть такими же рыцарями, как и буржуа».[11]