Это достаточно объективное описание Локкарта могло бы польстить Дзержинскому с Петерсом, если бы не неоднократные упоминания об их фанатизме и об отсутствии у Дзержинского даже намека на чувство юмора. Об этой черте Железного Феликса, впрочем, упоминают многие знавшие его люди, он и не пытался шутить или изображать из себя веселого человека. Да и вряд ли можно было бы требовать веселости от человека, два десятка лет проведшего между тюрьмой и каторгой, а затем еще с десяток лет возглавлявшего карательно-репрессивную спецслужбу.

Хотя и не забудем, что Локкарт пишет о Дзержинском и Петерсе едва ли не хвалебный очерк именно в тот краткий период романтики в ЧК. Более поздних этих «рыцарей революции» Локкарт не знал, иначе мог бы написать о них совсем другие строки. Иные близко знавшие «чекиста № 2» Петерса люди аттестовали его как психически нездорового человека, безнадежно зациклившегося на идее расстрелами добиться светлого царства на земле.

Да и самого Дзержинского другие встречавшиеся с ним арестованные на Лубянке описывают часто как почти безумца в кожаной куртке с всклокоченной бородкой, перекошенными чертами лица и «больными и тревожными глазами» (Татьяна Алексинская). Но и его романтизма, еще тогда не изжитого, многие побывавшие на допросе лично у Дзержинского, подобно Локкарту, не отрицают. Так допрашиваемый им когда-то автор «Красного террора в России» Мельгунов в посвященной Дзержинскому главе очерков «Чекистский олимп» пишет, что, вопреки своим ожиданиям, он увидел просто средней руки провинциального интеллигента, у которого чекистская тога еще не покрыла остатков разума и совести. На обличения Мельгунова в пролитой ЧК первой крови «красного террора» Дзержинский очень разволновался, забегал по кабинету и почти начал оправдываться. Мельгунов даже воспользовался этой ситуацией, чтобы заглянуть в свое следственное дело на столе председателя ВЧК. Мельгунов пишет, что тогда Дзержинский еще явно не успел из-за вала террора превратиться в автомат, хотя и добавляет, что знавшие Феликса Эдмундовича позднее уже отмечают его явное очерствение в этом вопросе и спокойно-философское отношение к пыткам и расстрелам.

И в спорах в верхушке ленинской партии, где Дзержинский в роли начальника ВЧК входил в самое высшее руководство и тоже был очень авторитетен, он тоже в 1918 году отстаивал отчасти позицию романтического революционера, часто сталкиваясь в дебатах с более прагматичными вождями партии Свердловым или Троцким.

Дзержинский был в вопросе Брестского мира одним из самых ярых критиков позиции Ленина с Троцким, убеждавших в неизбежности замирения с Германией. Эта картина в Коммунистической партии Советского Союза после 1922 года уже почти немыслимая: глава госбезопасности открыто в ЦК критикует генсека, и его за это собственные подчиненные не волокут тут же в подвал родного ведомства, приговаривая: «На что руку поднял, на саму партию!»

А Дзержинский подписал письменное заявление части видных большевиков с критикой политики Ленина по вопросам мира с Германией и оставался при этом руководителем ЧВК. Безусловно, своя позиция, чувство собственного достоинства и смелость у Дзержинского присутствовали. Когда большинство в ЦК партии все же вынужденно проголосовали за немедленный мир на переговорах с немцами в Бресте, а к этому Германия вынудила тянувших время большевиков своим ударным наступлением на фронте, Дзержинский и здесь при голосовании воздержался.

Этот Дзержинский до осени 1918 года действительно выглядит своеобразным поборником революционной законности и романтиком нового строя. Нужно признать, что здесь его не озлобила до конца двадцатилетняя череда арестов, тюрем, карцеров и каторжных этапов, он не давал открыто выхода своей мести. Именно этого Дзержинского попыталась запечатлеть и канонизировать советско-чекистская историография, именно его образ из 1918 года и многие высказывания этого периода распространяя как само собой разумеющееся на всю эпоху руководства этим человеком ВЧК. Таким, застывшим в своем образе первого года советской власти, он предстает в большинстве советских фильмов и биографиях, подобных выпущенной в 80-х годах КГБ под редакцией зампредседателя этой службы Цвигуна.

Хотя на самом деле Дзержинский 1920–1926 годов уже сильно отличается от себя самого в этот еще относительно «бархатный» период первого года советской власти. Чего не сделала, не озлобив его, двадцатилетняя карьера подпольщика и политзаключенного, довершили ужасы Гражданской войны, «красного террора» и общее озлобление защищаемой им власти.

Кульминацией романтического периода деятельности на посту главы ЧК стала для Дзержинского эпопея с мятежом левых эсеров в Москве в июле 1918 года. Тогда в поисках убившего посла Мирбаха своих подчиненных по ЧК Блюмкина и Андреева, еще не зная о начатом эсерами восстании, Дзержинский в сопровождении всего двух чекистов прибыл в спецотряд Попова при ВЧК, а здесь был арестован поповскими бойцами, бывшими почти поголовно эсерами. В заложниках Дзержинский и другие арестованные в тот день эсерами чекисты пробыли всего сутки, будучи освобождены без единой царапины.

Но Феликс Эдмундович взял тогда всю вину за этот короткий плен у мятежников, как и за то, что, пользуясь его доверием, чекисты-эсеры организовали теракт против Мирбаха, на себя. Хотя особо упрекнуть Дзержинского в его действиях в день мятежа 6 июля было бы не в чем. Подпись его чекисты-террористы подделали, печать на мандат им поставил заместитель Дзержинского и тоже левый эсер Александрович. В отряде Попова он оказался в обычной ловушке и ничего там поделать не мог, когда у него опытные боевики-эсеры просто выкрутили руки и отобрали оружие.

Дзержинский поступил тогда принципиально, сам ушел во временную отставку на время расследования этого дела, чтобы не повлиять на результаты этой проверки, оставив вместо себя исполнять обязанности начальника ВЧК своего заместителя Петерса. И так же принципиально он сам отвечал на вопросы допрашивавших его в июле 1918 года собственных подчиненных в ЧК, чтобы отвести все подозрения в возможном содействии акции Блюмкина с Андреевым в германском посольстве. Сохранился протокол от 10 июля 1918 года этого уникального допроса не арестованного своими же бывшего главы НКВД, как это будет в конце 30-х годов, а добровольно оставившего на время разбирательства пост главы ВЧК.

В это же время у Дзержинского обострились проблемы со здоровьем, тревожили сердце и туберкулез, сказывались тюремные годы и большое напряжение бурных 1917 и 1918 годов. Осенью 1918 года Феликс Эдмундович, еще раз на время передав руководство ВЧК Петерсу, выезжал с разрешения Ленина на лечение за границу. Восстановительные процедуры он проходил в Швейцарии, где ранее уже бывал в годы своей политической эмиграции между арестами. Здесь он забрал со швейцарского курорта свою супругу Софью Сигизмундовну и маленького сына Яна, после чего через Германию вернулся в Советскую Россию. Сопровождал Дзержинского в этой поездке его сподвижник и высокопоставленный чекист Варлам Аваесов.

При этом свой швейцарско-германский вояж осенью 1918 года Феликс Эдмундович совершал инкогнито с паспортом на имя поляка Доманского. Интересно, что Дзержинский, а Швейцарию он посещал, формально оставаясь главой тайной службы Советской России, стал одним из немногих в истории органов ЧК – КГБ их руководителем, так свободно выезжавшим на Запад. Это раньше Толстой или Бенкендорф регулярно сопровождали царей в их вояжах по европейским столицам в составе посольских делегаций. После Дзержинского железный занавес и установка на секретность вокруг органов госбезопасности для многих поколений руководителей спецслужб сделают немыслимыми не только посещения швейцарских курортов, но даже деловые визиты за границу в составе советских делегаций.